Единая кровь требует единой Англьи.

Утирая уста, без малейшего намеренья рогатить, я опустился на колени прямо там же, на массивной его спине, и вскользнулся в его щупальца, позволивши себе раскрыться. Вода, столь сребристая оттенком своим, вспенилася из его пёзд, сокрывши меня от мира. Там роскошествовал я, как человек океанский.

В ярости еб я его пёзды, сам не свой от похоти. Вольтижируя от одной к другой ныряющим кролем, покуда не покрыл их все до последней, я оставлял за собою вещества своей спермы, ярые в его пламенных леди-Джейнах. Меня пятнала кровь от биющих щупалец его, столь хлестко чистая на моей коже.

Запах Виттгенштейновых любовных соков был блаженен. Лишь зловонные застойные воды реки Ируэлл, подымавшиеся в самый разгар лета, могли сравниться с ним своею сладкой терпкостию. Но я наслаждался, извлекал невероятнейшую радость из осповатого еврея. Тело мое громыхало ангельским униженьем; ни единый зверь с раздвоенным копытом, ни единый дух не могли заниматься инфернальным своим делом лучше сего жидовского филозофа.

Любовь его была вполне пропитана ужасом.

– Клянусь своей душою! – воскликнул я, по-прежнему извлекаючи полную толику оскорблений от его сребрящейся пиздоклумбы. Поспешностью движенья, фыркая в бороздах своих смертельною веселостию, amour, таково порожденная им, едва ль не обратила меня прямо-таки в идолополонника. – Ради самоей души моей, – сыграл я самому себе эхом, пианиссимо, и, насытившися, откинулся назад, а дыханье меж тем верещало и овевало меня.

От сей личности дуло неебическою бурей. Кровь его (словно бы свидетельствуя куриозу) хлестала из горла его суматохою: жидкая сия кавалькада начиналася легким галопом из свежей дыры у него в шее.

– Кровь и жир должно смешанные, как говорит Хогарт, создают нужный сорт пудинга.

Как Виттгенштейн свои мысли вокализовал, сказать я не мог.

Говоря без обиняков, его скудные ангельские власы свисали прямыми хлопьями, даже не прикидываючись украшеньем его физии, а горло его (там, где не было оно раскрыто встречь стихиям) взбухало, словно бы в сердцевине его произрастал гнойный тонзиллит сверхкапризнейшего норова.

Там я и покинул его, вертящегося, аки дичь под винтовым домкратом. Сверкаючи опустошающейся страстию, отбываючи прочь от взора моего пенящимся клеем; в высшей степени отвлеченного ужасами.

Сосунов, а тако-же личностей низших сословий, почти что по наставленьям гумора мгновенья сего оставляю я наколотыми и разделанными по-мясницки. Мои верительные грамоты мальчика-плетневика до сих пор могли б звучать гамом Старого Бартлеми в дичайшем его виде.