Всю жизнь свою Виттгенштейн был человеком разделенным. Даже филозофья его была разделена – между «Tractatus Logico-Philosophicus» и «Филозофскими исследованьями» имелся провал в мысли двух разных людей. Я, вероятно, помог ему наконец достичь заключенья его несопоставимых филозофий.

– Не просите смысла, – говаривал он, – просите пользы.

Думаю, я хотя бы научил его сему – ну и истинному значенью языка, быть может.

Ни один иной человек никогда не вышибал из протчих столько искр, дабы возжечь оригинальную мысль, – такова была ценность Шопенхауэра. А вы считали – кого-то другого?

Николи не будучи человеком притупленных ощущений, да и человеком возрожденческим, кому удается грозить палкою всем мненьям, знаючи лишь столько, чтоб длань подъять (но думая иначе), я в соблюденье принципа (и не страдаючи парамнезией) без ровни себе шагал по сей мерзкой ебаной земле.

Как так бывает, что коли зрим мы прекрасную женщину – говорим: «Что за ангел»? Какого пола ангелы?

Слово «homo» означает либо мужчину, либо женщину. Следует ли кому-либо думать обо мне хуже, хотя привередливые казуисты, возможно, все равно увидят в деяньях моих признак порочности. Сходную же широту придаю я слову «ангел», а пол выбирайте уж как-нибудь сами.

– Брубаба-брубаба.

Ко внутренней стороне бедра моего применилась резкая жгучая боль, как раз под моими наружными половыми. От плоти моей повалил дым. Я горел.

Что-то выкусило из меня часть.

– Брубаба-брубаба.

Голоса их готовили баранину, а я стоял вновь супротив изнуренных и прогонистых златых людей – лучшей братии Аушвица. Парочка украдкою зашла ошуюю и одесную от меня (из куса ляжечной плоти, ухваченной игольно-острыми зубьями одного из противников моих, валило пламя; подбородок и челюсть ангела долго тянулись к истощенным персям). Эти два оставшихся ангела располагали модными каркасами людей, следующих за модою. Броская одежа дополняла б их, скрываючи от придирчивых взоров их неопрятные кости, тем самым удваиваючи более приятственный амбьянс жизни и элегантности.

– «Офигеть пониманье», – весьма жалобно проговорила мне Джесси нараспев, очень по-женски возводя очи свои горе и опуская их долу. – Блядский стыд они.

Но изреченное мне ею долженствовало располагаться в кавычках, аки нечто менее нежели полусериозное, – кредо вызова, прием, помаваемый подобно хоругви во поле: и горе неверящему!

– «Накорми их», Хорэс. – Вербальные ея благословенья, ея причуды нрава – ими я начинал уж дорожить. В частности – ея владенье словом в кавычках, что залегает в самом сердце английского словоупотребленья.