Вот воздела она другую длань свою, раскрывши ея ладонь, коя, как мне виделось, окутана была тончайшею патиной еврейской крови, украденной у вскрытого ангела. Медленно поднесла она ея к своему соблазнительному рту и прошептала мне:

– C’est l’uniforme de mon cceur! («Сие мундир моего сердца!»)

– Так и есть, – парировал я без горячности, – ты прекрасна превыше всяких слов.

Никто не может утверждать, будто я не рисков.

– Я прекрасна лишь потому, что таковой меня находишь ты, – парировала она с искренностию профессионалки, к вящему моему развлеченью.

– Человека дело красит, – ответствовал я ей без промедленья. – Ты по-прежнему Любовь-в-тумане.

Она поднялась уже с нашего ложа и теперь стояла, обрамленная зеркалом из позолотной бронзы за нею, глядя на меня, для взора моего нагая. Ручеек урины заструился вниз по ея левой ноге. Она меня зачаровала. Ничто не смогло ея удержать. Вневременные мгновенья сцаки ея петляли сочащейся струею ей по ногам, перемежаючись слева направо по желанью ея, как ей бывало угодно.

В глазах Джесси были мясистые желанья.

Я знал: Любовь взошла в сердце моем.

С неуверенностию резвым стежком вернул я докторские пальчики мрачному ангелу, лезвье бритвы моей нашло мгновенную свою цель, тут же сделав ебиле обрезанье.

Затем не сумел я угадать причину сему разрезу напрямки.

Одним словом, я превзошел границы – не токмо того, на что решился сам, но и того, что должны были диктовать обычные благоразумье и благопристойность.

Сей отрез моего лезвья придал засланцу Аушвица измеренье свиных рубцов. Деянье мое вызвало в нем прекрасное проявленье вихрящихся членов, и я склонился пред его буйством. Я почтил его еще одним взмахом, коий чуть ли не начисто лишил его тестикул. Сидрокрадный ебаный выброс соусов – шоколадного, ванильного и имбирного, – а тако-же густая шоколадно-солодововая подлива достойно выплеснулись из сего ожесточенного и зрелого авгура, коий ныне умирал от сдвоенной сыпной заразы: затянувшегося голода и полного шоко-приступа.

– Шиповник и боярышник, крапива и дикарь. – Последние слова его были мне сказаны жалобно, и после них он взялся было за гортанный хмычок, столь не в ладах был он со своим состояньем. – Никогда не бывало мне лучше.

– Да что вы говорите, – безразлично ответствовал я, ибо мненье мое прокисло от долгого храненья.

Вялые выплески вырывались из turlupiner, обнажая деликатную жидовость его мучнистой груди с намеком на увеселенье. Николи еще никакой ебанат не принимался за отбытье с более наглядным явленьем веселости и разгула.