– Сойдет за говноедскую ухмылку? – повернулась и произнесла мне алчно Джесси.

– День обретает совершенство, – поощрил ее я.

Я дохнул, и она вдохнула мой выдох.

– Шока-шока-шока.

Сие разбилось о меня ритмом проходящего поезда, либо же риффом «Люсили», и я вновь истратил своего мужика под сей офигительный бит, потонувши в складках внутренних мышц Джесси, словно в миске с подливою. До чего прекрасно установить свою законную скинью и николи боле не обляжаться в любови.

В начале той недели взор мой впервые упал на мисс Мэттьюз. Обряжена в голубой чепец и капюшон, отороченный белым мараболдом и украшенный эгреткою. Стройна, аки нимфа, и с пламенем Назимовой. На ней было чорное платье с блестками, разрезанное так, что обнажало одно роскошное бедро, на коем поблескивали иллюминированные золотые часы «Картье». Она занимала главную роль в «Етом году благодати» в феатре «Лирик», что в Хэммерсмите. (Мой излюбленный лондонский феатр. Он столь интимен. Здесь наблюдал я великолепнейшую постановку «La Caduta de’ Giganti» Глюка из всех, что мне, бог весть, доведется когда-либо видеть.)

После представленья стоял я подле Сынка Хейла у стойки бара, пожирая его взором с хандрою в оном, а одновременно поглощаючи укрепительную чашку «Яичного коктейля»[21], воспринимаючи всю мерку его целиком и нимало в сем не стесняючись.

– Папочка, мне следует тебя ухайдакать.

Пресный смешок, последовавший за сим ангельским объявленьем, совпал со громкою, ломкою шумихою костей, перераспределявшихся в теле его. Вокруг нас пощелкивало перевыравниванье. Происходило полное превращенье.

– Увидимся, значит, в объятьях конфекцьи Тряского проулка, зиккуратная блядь вавилонская.

Противу меня возбух скандал. Я объявляю, что не лишен добродетели и чести, а тако-же не совершал греха с Любовию.

Произошедшее меж нами было очень честно и невинно в зеницах Божиих.

Личности первого разбора и порядка выступили б в мою пользу; а средь них я горд перечислить и собратьев моих фашистов.

И впрямь, модус, в коем взрастили меня, и стороны, меня поощрявшие, не могли высоко меня не удовлетворить.

– Шок-шок-а-а-а.

Нелепый побег перекислых светлых власов дал росток, словно бы эльфийский сорняк на макушке еврейского ангела, и челюсть его за секунды преобратилась из волчьей в женскую.

– Естьли убил я одного, убил я и две дюжины, – изрек ангел, и ветр свистал вкруг единственного его ваторжного зуба. Но вот зуб сей заместился на полный комплект аккуратно выровненных дентикул.

Еврей перемещался к тому, чтоб стать прекрасным.