– Того, чье сердце чорно, а вид МайнКампфов, да еще и в хирургических белых перчатках, должно слушать всегда.

На сие сохранил я молчанье. Соль дела сбиралась в воздухах вкруг нас. Все зримо и незримо; гри-гри, сантерия, ориши и кандомбли. Другого пути просто несть. При должной оснастке я б вогнал ей в глотку и рукоять конского хлыста.

Ангел покачала главою пригородной блондинки – она была изнурена и подготовлена, как надо, – и провозгласила лишь одно краткое слово:

– Смертен. – Оно, однако, было выразительней любой долгой рацеи.

Я не стал терять попусту времени, лишая ея опивков ея сентиментальности.

И сожалений нет. Ибо ни единое частное лицо, прямоходящее по сей земле, в сие время, Дольчиметата либо Соль, не могло бросить такой тени, что пригасила бы мой свет.

Как могут те люди, кто не я, терпеть собственное существованье?

Не важно, каковы б ни были последствия, я никогда не выгуливал мартышку; что не есть правда для моих современников (невзирая на их опроверженья от обратного), кои часто склонялись пред Дядею, а также гнулись за шиллинг, либо за простое украшенье, или же, как сталкивался я при прохожденье своем, из удобствия.

– Она едва мне сердце не разбила, стараючись разбить его себе? – Сие я произнес медоточивым стихом непосредственно Джесси, покуда большой перст мой дисциплинированною жестикуляцьею дергался в сторону еврейского ангела.

Уж много лет минуло с той поры, когда Силвиа Плат уплатила свой долг природе; и по ея примеру я тоже не стану долго медлить, да и сожалеть об ея уходе; однакоже, пока длится мое собственное паломничество, то сожаленье, что живет во мне о ней, погасить невозможно.

Нездоровая Вялость – вот плодотворный родитель недуга, безумья и смерти; что ж до наследья поетессы, я в затрудненьи.

Не насмехаюсь я над таковыми бесхитростными пустяками, что могут развлекать молодежь.

Затем ясны мне стали истинные ея хитрости. Она прекратила паучьи шевеленья рук своих, хоть и по-прежнему не являла их моим взорам из-за своей спины. Кости в теле ея еротично выскользнули из-под ея кожи, возбудивши собою рябь плоти, что пробежала по всей ея длине. Меж ея лопатками быстро воздвигся огромный спинной хребет – и секунды спустя вновь отступил в те невозможно маленькие пределы, из коих и восстал. Но я уж мог сказать, что он изготовляется к откровенью, поетому приуготовился dans ma peau[22]. Сам я николи не ведал никого столь ветреного и непокорного, кто хозяина своего держал бы в таком почтеньи.

– Доставь сие брату моему в Бухенвальд.