– Слышишь?! ― все звал Элеорд. Так, будто боялся, что зовет мертвеца.

Он наклонился, сжал Идо плечи, тщетно попытался поднять. Вздохнул, смиряясь, и сам присел рядом, принялся лучше закутывать. С волос и лица текло, а одет он был не как утром: парадный наряд, переливающаяся самоцветами цепь, врученная еще Остериго Энуэллисом. Очень давняя награда… которой Мастер никогда прежде не надевал. Успел где-то побывать?

– Зря я дал тебе время, ― шепнул он. ― Если бы я знал, как ты его проведешь…

Идо равнодушно уставился на волны. Смотреть на них было легче, чем на сверкающие камни или на стоящие в гавани корабли. Темные корабли, которые тоже все не уходили из мыслей, возвращали в прошлое ― даже не к своей змее, а к тысячам невидимых, страшных, чудовищных змей в чужих сердцах. Саднил призрачной болью кулак ― тот, которым Идо ударил предателя Раффена. Почему? Почему всегда так? Почему если мир рушился в очередной раз, то весь, целиком?

– Король правда умер? ― спросил он с усилием, то ли чтобы спросить хоть что-то, то ли чтобы просто проверить, может ли говорить.

– Убит. ― Слово было как нож, который Мастер вонзил в них обоих, разом, и голос его задрожал. ― Застрелен в бою на фронтовом корабле короля Эльтудинна. Никто не понимает, как это произошло, за что, зачем… ― он запнулся. ― Но заключен мир.

«Мир». Не «перемирие», не «примирение» ― никакой больше лжи, похоже. Какое красивое слово, какое… чистое. Жаль, для Идо оно тоже потеряло смысл после всего.

– И что теперь? ― все столь же безжизненно спросил он.

Мастер не стал отвечать. Облегчение от того, что Идо нашелся, ушло, и обсуждать свое горе по Вальину он не желал. Он требовательно коснулся плеча, опять попытался всмотреться в лицо. Идо отвернулся: было ясно, что он там ищет. Было ясно: не найдет.

– Пожалуйста, мой светлый, потом. Разговор о том, что происходит при дворе, будет непростым, а сейчас мне важнее другое. В Храме ты сказал мне…

Не сказал ― крикнул, выплюнул, ужалил. Голос Мастера снова дрогнул. Идо все же заставил себя посмотреть в его глаза и увидел там горькие капли дождя. Мастер был эмоционален: Идо замечал подступавшие слезы, даже когда храмовая музыка звучала особенно величественно или когда кто-то из учеников рассыпался в слишком горячих благодарностях. Но на Идо он так прежде не смотрел, словно запрещая себе подобное. Если Идо радовал его, он улыбался, если расстраивал ― опасный лед появлялся в глазах. Раз за разом он становился покорным зеркалом, видя, как Идо прячет свои чувства: ничего лишнего, ничего смущающего. Но теперь деться от его беззащитного, полного страдания взгляда было некуда. Идо и не имел права искать убежище.