Я кричу и режу её путы. Она тяжело падает к моим ногам, бока поднимаются и опадают.

— Держись, Сешеп, — говорю я и концом кинжала вытягиваю проволоку из её губ. Приношу кувшин медовой воды и даю ей пить. Потом предлагаю напиться самцам Эб Шуит, они жадно пьют, содрогаясь всем телом.

Я растираю Сешеп — она совсем холодная, её мускулы окоченели. Она пьёт и спит.

Анубис и Атеф, как я называю небедж, спят стоя — цепи, приковывающие их к кольцам в стене, очень коротки.

— Держись, Сешеп, — говорю я снова и снова.

Она улыбается мне разорванным ртом.

— Зачем? — говорит она. — Не выйти из горы. Нет неба. Пить мало. Заново умирать.

— Не умирать, — говорю я ей. — Будем жить. Долго жить. Пей и отдыхай, пока ты не наберешься сил порвать цепи.

Бока Сешеп дрожат, я не сразу понимаю, что это она смеется.

— Моя Мересанк, — говорит она. — Зато живая.

Мы едим посмертные подношения фараону — кунжутные кубики, засахаренный белок, финики без косточек — ненастоящие, из канак каемвас, но они насыщают. На третий день еда кончается, а Сешеп поднимается и рвёт цепи, свои и звероголовых Эб Шуит.

Они падают на колени, не могут стоять. Я растираю их маслом, пытаюсь размять затёкшие тела, разогнать их кровь. Они не умеют говорить, но плачут, как маленькие дети. У нас остался только кувшин крепкого вина, и мы все четверо напиваемся допьяна, потом спим.

Во сне ко мне приходит отец и долго смотрит на меня.

— Акер Анх, — говорит он мягко.

Я просыпаюсь и понимаю, что теперь могу видеть в темноте и слышать вибрацию горы.

Я складываю руки крест-накрест и вспоминаю мир, который когда-то показал мне отец.