Я упала на колени, прижала к губам его совсем ещё тёплую руку, и время остановилось.
Аха мне что-то говорил, потом перестал и ушёл. Через какое-то время вбежали жрецы и стражники, у меня отняли кинжал, кто-то что-то обвиняюще кричал. Я помню смуглое, горбоносое лицо Уаджи, блеск его глаз. Помню лица моих матерей — впервые в моей жизни они вели себя по-разному — одна плакала, другая сжимала губы от гнева.
— Как ты могла, Мересанк! — воскликнула она.
— Это не я, — сказала я.
— Все
— Кто, Мересанк? — с болью спросила вторая мать.
Я закусила губы. Жрецы подняли тело отца, его голова бессильно откинулась, открывая страшную рану на шее. Я разрыдалась.
В дверях встал Аха — уже в мужской одежде, в серебряном парике. Матери переглянулись, очевидно, подумав одну мысль.
— Где ты был, Аха? — спросили они тихо.
Прежде чем ответить, Аха посмотрел на Уаджи.
Тот прикрыл глаза в каком-то знаке.
— Я провел вечер в Верхнем гареме, — сказал он. — Трое девушек могут за меня поручиться. Я был с ними.
И только на миг он взглянул на меня. В его взгляде было сожаление и… торжество?
— Ты — перворожденное дитя и последняя жена своего отца, — сказал Уаджи. — В случае любой другой смерти Бакара ты стала бы
— А Аха? — спросила я.
— Твой брат станет фараоном, — ответил Уаджи и позволил себе слегка, уголком рта, улыбнуться. — Мы получим от него Акер Анх. У вас двое младших сестер. Возможно, придётся подождать еще одно поколение… Никто кроме тех, кто уже знает о твоем преступлении, о нем не узнают. Для всего народа ты будешь любящей женой, последовавшей за отцом и мужем по своей воле.