Сейчас чужеродным элементом был камень. Округлый валун на одной из горных вершин, который Юнгер не создавал, – а если и создал, то под густым слоем снега. А этот камень был черным и гладким, без единой снежинки. Его поверхность маслянисто мерцала и, если приглядеться, казалась даже текучей. Как будто под тонкой матовой пленкой бурлили каменные течения и дули черные ветры.

Что может сниться этому солдафону? Возможно, что-нибудь про войну. И, кстати, камень похож на пушечное ядро. Наверняка на территории его сна сейчас идет бой. Ну что ж, орлу там самое место – в небе над полем боя.

Орел поднялся в воздух, сделал круг над заснеженной Шамбалой – и спикировал к черному валуну. Его поверхность, как Юнгер и ожидал, оказалась не плотнее воды. Он погрузился в мякоть чужого сна глубоко, с разгону, с лёту, без боли.

…Там не было боя. Не было войны и не было мира. Не было земли и не было неба. Не было вообще ничего. Одна лишь черная, непроглядная пустота, которая заполняла его, затекала в глаза и горло и медленно каменела, густела и внутри него, и снаружи – чтобы он больше не был ни птицей, ни человеком, чтобы он тоже сделался частью этого камня, сделался пустотой.

Он задержал дыхание и, с трудом преодолевая сопротивление тьмы, двинулся вслепую, на ощупь. Он угодил в ловушку: этот сон был без сновидений. Самый опасный для менталиста. Глубокий и непроглядный, как накрытая гранитной плитой могила, сон мертвецки пьяного человека. В такие сны нельзя входить глубоко. В такие сны вообще не стоит входить.

Он брел в пустоте, потеряв ориентацию, не представляя, с какой стороны он сюда проник. Он больше не рассчитывал найти выход из тьмы, но надеялся хотя бы нащупать ее границу. Когда есть граница – есть надежда эту границу так или иначе преодолеть, пусть даже и рискуя оказаться в межсонном месиве приграничья. Все лучше, чем дать себя разъесть этой чужой пустоте, навеки раствориться в пьяном сне без сновидений. Такой бесславный конец.

Задерживать дыхание стало невмоготу; он все-таки втянул в себя порцию пустоты – и понял, что больше не помнит отца. Со следующим вдохом он позабыл свое имя. Во тьме его сознания, стремительно густевшей, как густеет сворачивающаяся кровь мертвеца, беспомощно металось имя Элена, но он никак не мог сообразить, чье оно.

Превозмогая сопротивление пустоты, уже не понимая зачем, он снова пошел вперед, а может, вниз или вверх – и вдруг увидел чье-то лицо в дрожащем овале света. Лицо человека, но с птичьим клювом. В клюв – вымазанный высохшей кровью, раззявленный – всунута скомканная серая тряпка…