– Я бы предпочел, чтобы вы попросили деньги.

– Поверьте, я тоже.

Наступила тишина, только потрескивал в трубке табак, гудело пламя в камине и осенний ветер стучался в окно. Разговор мог далее пойти по десятку различных сценариев, но состоялся в итоге тот, что я считал наиболее вероятным.

– Будь по-вашему, –  нарушил молчание Аристарх Леонидович. –  Однако я имею некоторые основания полагать, что вам будет приятно получить этот артефакт как заслуженную награду из рук моей дочери, поэтому давайте-ка отложим час расплаты до ее приезда.

Это полностью меня устраивало, а еще подтверждало уверенность, что власть Аристарха Леонидовича в Усадьбе Сфинкса не простирается далее распоряжений прислуге и фирсам и не затрагивает таинственных и темных глубин, на которых покоится ее основание.

В четверг Граф отвез тело Захара семье. Жена и дочери разрыдались; Граф взялся было их утешать какими-то словами о чести и долге, но быстро выяснилось, что плачут они от злости, а старшая крикнула: «Вечно с ним что-то случается!» Они переживали, что лишились его зарплаты, которую Захар аккуратно перечислял им ежемесячно до копейки, но успокоились, когда Граф передал им приличную сумму наличными в виде компенсации за гибель отца и мужа.

С утра пятницы я начал ощущать томительное беспокойство. Оно посетило меня после завтрака и усилилось к середине дня. В комнате давили стены, Библиотека казалась постылой, тревожила тишина, и я несколько раз быстрым шагом прошел кругом Усадьбы, набрав в ботинки мокрого гравия, не думая ни о чем, слушая завывание ветра, носившегося меж низко нависшим небом и безжизненно серой пустошью. Вечер я встретил на широкой площадке Верхней террасы, всматриваясь в сумерки, стремительно скрывающие дорогу на Анненбаум. Ко мне вышла Вера, постояла рядом, что-то спросила –  не припоминаю, что именно. Я отвечал односложно. Разговор не клеился.

– Ты размяк, словно булочка, –  сказала она, уходя. –  Мягкое легче съесть.

Я еще долго стоял, бродил по каменным плитам вдоль балюстрады, и ушел уже за полночь, когда далеко внизу дважды прополз огонек фонаря караульного, бредущего в плаще-палатке сквозь гонимые ветром облака ледяной мороси.

Ночью пятницы Машенька так и не появилась, не приехала она и в субботу. Я стискивал зубы, стараясь хотя бы немного утишить свое беспокойство, но тревога с чертовской изобретательностью подсказывала сюжеты, будто в голове у меня поселился взбесившийся сценарист, то хватающийся за романтическую драму, где мне отводилась роль надоевшего возлюбленного, то вдруг начинающий писать триллер, основанный на упоминании в дневниках старого Зильбера иных гильдий нового толка –  и воображение уже рисовало их зловещих посланцев, стерегущих Машеньку у ворот Пансиона. Мой специфический жизненный опыт охотно выступал соавтором, добавляя правдоподобных деталей. К вечеру субботы из этих тревожных раздумий можно было уже составить собрание сочинений в сотню томов. После ужина я отправился в апартаменты фон Зильбера. Это было совершенным ребячеством –  обращаться к папе своей девушки с вопросом, скоро ли та приедет, и я чувствовал себя мальчишкой, влюбившимся школьником, находя единственный повод и оправдание в том, что имел основание для такого вопроса в обещанном мне Компендиуме Гильдии.