– Слушай, Скип, –  спросил я, –  а про Марию Аристарховну тебе Лиза рассказывает что-нибудь?

Скип улыбнулся.

– Лиза не дура, и про нее предпочитает помалкивать.

Он подмигнул и ушел вперед. Из пустоты наверху еле слышно донесся протяжный тоскливый крик –  то припозднившийся птичий клин тянулся на юг.

Вечером после ужина в Усадьбе Сфинкса было необычно тихо. Из Верхней гостиной не доносилось ни взрывов хохота, ни азартных выкриков, ни голосов молодых господ, наперебой зовущих по именам своих фирсов. Играть стало не с кем и не на что. Я заглянул в казарму: койка Петьки была гладко заправлена серым байковым одеялом, Граф что-то писал за столом, Резеда лежал с книгой, Прах и Скип скучающе передвигали фигуры на маленькой шахматной доске. Все молчали. Когда я поднимался обратно к себе, мне послышались какие-то странные звуки: кажется, в Верхней гостиной кто-то все-таки был. Я прошел через Китайский зал и остановился у раскрытых дверей: теперь отчетливо были слышны громкие всхлипы. В полумраке гостиной я не сразу заметил Василия Ивановича: он забился с ногами в большое кресло в углу и плакал навзрыд, уткнувшись лицом в колени. Щуплые плечи тряслись от рыданий. Я смотрел на мальчишку, проливающего слезы о садисте и психопате, и думал, что обо мне так плакать не станет никто.

Минуло воскресенье; потянулись бесконечные дни. С моря постоянно задувал такой сильный ветер, что из окна своей комнаты я мог различить белую от пены полосу штормового прибоя; он нес пронизывающий холод, едкий запах соленой воды и бесконечные облака ледяной мороси, которой дышало низкое серое небо. Камины в холлах топили теперь ежедневно; в коридорах и залах к привычно витавшему там духу тления добавилась духота от дыма и гари; Дуняша сбивалась с ног и выходила подавать завтрак чумазой. Утро во вторник началось со скандала и криков у нас в коридоре: видимо, за ночь ветер нагнал морской воды в канализационный дренаж, старая система не выдержала, и унитазы туалетов на всех трех этажах извергли наружу содержимое древних фановых труб. Из водостоков раковин и душевых сочилась багрово-черная жидкая грязь. Герасим в огромных, до пояса, сапожищах метался от подвала до третьего этажа и обратно, пятная лестницы и стоптанные ковры фекальными нечистотами. Молодые господа грозили всем подряд поркою на конюшне, в то время как Аристарх Леонидович укрылся от катастрофы у себя в башне.

В последние дни он сделался отстранен, немногословен и часто бывал раздражен. Смерть Петьки, пусть и выданная за несчастный случай, не способствовала укреплению его положения и репутации Академии Элиты: отец Василия Ивановича сообщил, что заберет сына через пару недель, сразу по возвращении из заграничной поездки, и потребовал, как нечто само собой разумеющееся, возврата оплаты за год обучения. Лорды отнеслись к новостям с холодной сдержанностью и не явились с визитом, что тревожило куда больше самого яростного разноса. Завтраки проходили в унылом молчании: Аристарх Леонидович отрешенно жевал тосты с джемом, а иногда не спускался за общий стол вовсе. Когда однажды Дуняша наливала ему в чашку кофе, держась за серебряную ручку кофейника перепачканной в саже рукой, он сперва открыл рот, но потом передумал и промолчал, зато неожиданно разгневался на Римму. В преддверии грядущего Хэллоуина она нарезала тыквенных голов, пару из которых Сережа вынес на северную террасу; Аристарх Леонидович, увидев, вдруг раскричался, наподдал тыкву ногой и велел все убрать, хотя раньше Усадьбу украшали на Хэллоуин каждый год.