В углу горенки на жертвенной треноге курилась одолень-трава, заволакивая дымком приколотый над крохотным квартом древний свиток с неразборчивыми письменами, в кварте корчился какой-то мелкий, отвратительного вида, дух, и от его писка у Дэла сразу заныли зубы. У порога на одном из двух зачем-то заговорённых от воровства рожков аккуратно висела видавшая виды серая хатиманова мантия.

Сам Хатиман обнаружился в молельне. Он сидел под дальним оконцем в совершенно не подходящем к величаво-суровой обстановке выцветшем кресле-качалке, в своем любимом теплом кимоно, в тапочках – и, ловя газетой заглядывающий в оконце солнечный луч, проглядывал последние вести Межгранья. Дэл двинулся было прямо к нему, но жрец оторвался от газеты и бросил на нахала испепеляющий взгляд. Не внять такому взгляду было нельзя. Пришлось держателю Порубежья встать на колени перед алтарем и скороговоркой пробубнить все полагающиеся коры.

– Нет должного почтения в голосе, – сварливо заметил Хатиман, однако умиротворенность сквозила теперь во всём его облике, будто минуту назад и не зыркал он яростно глазами. Дэл поднялся с колен, нетерпеливо и небрежно поклонился жрецу.

– У меня есть важный вопрос, – сказал он.

Жрец благосклонным жестом, присаживайся, мол, поводил газетой над полом возле своей качалки – и рядом с Дэлом, в знак особого расположения, появилась тощая молельная подушечка, предназначенная для чин-паломниц. Судя по всему, восседать в кресле у алтаря дозволялось только самому Хатиману. Гость не стал привередничать, послушно опустился на подушечку у ног старого маготехника, лукаво прищурившегося на этакое проявление смирения.

– Аргус рассказывал, что каждый высший маг должен чем-то платить за своё мастерство. Я уже много раз творил высшие заклятия и сражался с врагами как держатель, я уже…, – он запнулся, сообразив, что сейчас вполне может проговориться о Кристалле.

– Побывал в завратье и вернулся оттуда, – дипломатично помог ему Хатиман. – Что ты хочешь узнать?

– Мне кажется, это и так понятно, чего я хочу, – слегка уязвлённый догадливостью жреца и собственной несдержанностью, буркнул Дэл. – Чем я-то платить буду? Как мне это узнать?

Жрец приподнял бровями складки на лбу, поинтересовался:

– Значит, Никтус тебя просветить не удосужился?

– Мне о плате Аргус сказал. Недавно.

– И что поведал?

– Ну, что Тимус безотказный, Никтус бездетный, а ты в стороне.

– Ты смотри, как припечатал… А про себя ни-ни? Не развенчался, значит, неустрашимый и несокрушимый герой, не сознался, что стал и жил таковым из-под палки? Ладно, слабости великих не грех – наказание. Погиб геройски. А Никтус – он с завратья бездетный, и на высшую силу напраслину возвёл, настоящей его платы никто не знает.