Почему ты, айн, не сказал капитану, что Де Санж на вашей стороне? Почему позволил ему сомневаться во всех и каждом? Закрытая информация… Не верил до конца в лояльность мага… Боялся утечки… Тогда Д'Апре никогда бы не рискнул действовать открыто… Или ты слишком быстро привык к тому, что подчиненных можно не посвящать в далеко идущие планы? Но Клебер-то считал тебя равным. Ты сам убеждал его в этом.

Все это во имя победы над мраком? Гордыня. Не гордыня ли и самообольщение полагать себя праведником? Умнее других, лучше других, чище других? Праведнее. Это погибель для души.

Все твои игры — ради чего они были? Ради торжества добра и света? Или ради торжества собственного тщеславия? Ты просил, и тебя всегда слышали. В какой момент забыл ты о собственной грешной сущности, упал в искушение?

Глаза сами собой возвращались к сотням людских голов, туда, где удерживаемая крошечной искрой дара, готовая в любую секунду разлиться черной ядовитой пеной, колыхалась чаша боли, скорби и смерти. Порчи.

До судного дня тебе не дожить, айн. Ты обернешься пеплом. Прахом. И прахом обернутся все твои старания, — шептала она.

Молиться, истово молиться! Об очищении, о спасении! Чуда! Боги, молю о Чуде! Явите! Скоро век, как вы оставили нас, разве не время вернуться?

Молчание.

Рыжая женская головка заметалась рядом с серой фигурой. Нет, это неправильно. Она не воин, гибнуть на поле чужого сражения, не жертвенная овца для умащивания чужих кровожадных идолов. Неправильно это — умирать на глазах у всех, наедине со своими кошмарами.

Слова сами пришли и оформились в привычно мощный зов.

Силы. Мужества. Веры. Боги, не покиньте в страхе ее.

* * *

— Я больше никто, — раздалось у меня за спиной, и панически-хаотичные попытки сбежать от тяжелого взгляда айна вдруг показались мне смешными. — Никто и ничто. Я лишен сана и лишен будущего. Храмовый суд милостиво не отнял дара… «Скудный незначимый источник». Отшвырнули! Отбросили! Осмеяли! Что я теперь?!

Повернуться и посмотреть в глаза тому, кто некогда имел над тобой безграничную власть, кто истязал и приговорил к ужасной смерти, преследовал в кошмарах и наяву. Повернуться и посмотреть на то, что сломало и загнало тебя, дитя прогресса, века феминизма, в рамки бессловесной прислуги на семь лет.

Монстр, инквизитор, которого рисовала моя память, исчез. Передо мной стоял потерянный, раздавленный собственным горем мужчина, которому, в сущности, и дела-то до Марики из Пиньи не было. Все что могло плохого в его жизни случиться — уже случилось. А то, что повстречал ее, напоминание о грандиозном своем провале, на этой площади — так то последняя капля.