– Юна, внимательнее. – Яков встряхнул за плечи… не знаю, который раз за эту бесконечную ночь он приводит меня в ясный ум. – Объясняю еще раз, с норой и вьюнами не помогло. Знаешь сказку про спящую княжну? Ту, что укололась об веретено.

– Да. Шиповник до небес и сто лет беспробудности, – пробормотала я и улыбнулась. Протянула руку, потрогала щеку Якова. – У тебя глаза черные. В них беда… Говори правду, что-то не складывается? Не надо беречь меня, я уже перестала дрожать. Справлюсь. О себе думай, о деле.

– В Кьердоре не шиповник, а вереск и ежевичник. В Иньесе не вереск, а бессмертник… так-то вот. Стоит людям войти, колючий вьюн уколет, обовьет, напьется крови и расцветет. Заполонит парк вокруг дома. Но Дымка ушел в парк, и я продолжаю видеть дэва, это хороший признак. Юна, некогда объяснять подробнее. Я постараюсь справиться сам, если тебе тяжело. Отказаться – не предательство, понимаешь?

– Мне страшно, но я смогу. Объясни попроще. Я плохо понимаю про нору и шиповник с вереском. Не надо сравнений, говори, что делать. По шагам.

– Ты умница, – Яков отвернулся, принял у кого-то вещь и вложил в мою ладонь… – Вот. Я просил приготовить маленькую. Дикость, конечно. Но это самое надежное средство.

Сперва мои пальцы ощутили отполированное многими ладонями древко, затем и взгляд изучил «средство»: в левой руке я держала косу. Маленькую, как обещал Яков. Лезвие блестело жидким серебром, очень ярко. Я вгляделась, недоумевая…

– Стой в круге света, не дёргайся, – вдруг приказал голос из-за ограды, из темного парка. И мне стало душно, ведь говорил Яркут! – Еще хоть капля грязи с языка упадет, закопаю вон под той рябинкой и тебя, и грязь.

– У нас приказ! Вы на чьей стороне, советник? Курт лично ве…

Звучно щелкнул металл, и фраза оборвалась на полуслове. Я замерла. Хотелось и сгинуть, и наоборот, шагнуть к свету, сбросить капюшон, позвать Яркута по имени и убедиться, что здоров… Но я стояла каменная. Мне нельзя отвлекаться. Именно сейчас это сделалось очевидным: я всего-то разволновалась, дернулась, чуть сместила капюшон… и тьма уколола сердце, сжала ледяной болью. А еще Яков некстати отвернулся, отошел к ограде. Ночь резко сделалась зловещей.

– Эй, чучела в плащах, оба-два! – окликнул Яркут. Голос донёсся глухо, словно из пещеры. – Я зол и палю во все, что дергается. К костру топайте. Живо, покуда живы.

– Мы здесь, чтобы помочь, – Яков шагнул к свету, поднял руки, показал, что ладони пусты. – Мое имя Яков. Обо мне могли говорить Курт и Норский.

– Допустим. Жаль, оба не подтвердят прямо теперь, – спокойнее отозвался Яркут и добавил досадливо: – А я недоверчив.