– Пора просыпаться, Скрип. Давай, вставай. Живей…

Пожар прошёлся по пастбищу, и Флакон обнаружил, что лежит на почерневшей стерне. Рядом валялась обгоревшая туша. Какое-то четвероногое травоядное – а вокруг него собрались полдюжины человекоподобных фигур, голых, но покрытых тонкой шерстью. Заострёнными камнями они резали горелую плоть.

Двое стояли на страже, выглядывая опасность на горизонте. Одной из часовых была… она.

Моя самка. Уже беременна, на сносях. Она увидела чародея и подошла. Он не мог отвести взгляда от её глаз, не мог оторваться от царственной безмятежности её взора.

Когда-то на острове Малазе водились дикие обезьяны. Флакон помнил, как увидел на рынке в Джакатане – ему тогда было лет семь – клетку, а в ней – последнего оставшегося примата, пойманного в лесах на северном побережье. Он забрёл в деревню – молодой самец в поисках пары, но никого не осталось. Изголодавшегося, перепуганного, его загнали в конюшню и там били до потери сознания, а теперь он дрожал в грязной бамбуковой клетке на припортовом рынке в Джакатане.

А перед ним стоял семилетний мальчик, чьи глаза оказались вровень с глазами зверя, скрытыми под тяжёлым, покрытым чёрной шерстью лбом. И на миг их взгляды встретились. И этот миг разбил сердце Флакону. Он увидел страдание, увидел разум – проблеск самосознания, духа, не понимавшего, чем провинился, чем заслужил потерю свободы. Он ведь не мог знать, что остался в мире один. Последний из своего рода. И что каким-то образом, в исключительно человеческом смысле, это и было его преступление.

Так же, как и мальчик не мог знать, что зверю тоже было семь лет.

Но оба поняли, почувствовали в душе – этом тёмном, ещё не оформившемся проблеске – что в этот миг один брат смотрел на другого.

Это разбило ему сердце.

И зверю тоже. Но, как Флакон часто думал потом, может быть, ему просто хотелось в это верить, хотелось так наказывать себя. За то, что оказался снаружи клетки, а не внутри, за то, что на его руках и на руках его сородичей была кровь.

Душа Флакона, оторвавшаяся… такая свободная, благословлённая или проклятая даром отыскивать чуть менее яркие искорки жизни, только чтобы понять, что они ничуть не менее яркие, что это он сам оказался неспособен различить их полный блеск.

Сопереживание, сочувствие существуют лишь тогда, когда человек может выйти за пределы себя, на миг увидеть прутья изнутри клетки.

Много лет спустя Флакон вызнал судьбу последнего из островных приматов. Его купил учёный, который жил в одинокой башне на диком, незаселённом генийском побережье, в лесах которого обитали стаи приматов, очень похожих на того, которого видел Флакон; и магу хотелось верить, что сердцу этого учёного были близки сочувствие и сопереживание – и что эти иноземные обезьяны приняли странного, пугливого сородича. Надеялся, что он нашёл избавление от бесконечно одинокой жизни.