Первый гость — страшный-престрашный старик. Тощий, как скелет рыбий, бородатый, кожа дурная, подгнившая, на плешине шапка дурацкая — из железа, с зубчиками. Холодно же должно быть в такой шапке!

Второй гость — страшный-престрашный старик. В белой шубе, босой, седобородый, лохматый, в одной руке палка тяжелая, в другой — плетка семихвостая. Аж посинел весь — мерзнет, видно.

Третий гость — страшный-престрашный старик. Будто куст оживший или коряга — зеленый весь, скрипит на ветру, глаза злым огнем горят, руки-сучья так и тянутся, схватить что-нибудь норовят.

Злые духи, точно. Даже очага не разожгли — так и сидят в темноте. Вход открыт, лунный свет в него малость пробивается — и довольно с них этого. Весь чум застудили — и дела нет, что хозяину потом заново все утеплять придется. Марендя невольно потянулся за топором, но раздумал — неумно будет одному на трех страшилищ нападать.

А ну как растерзают?..

Вместо этого охотник обратился в слух, с трудом разбирая незнакомую речь. А вдруг эти злые духи что нужное скажут? Правда, он застал разговор в самой середине, ну да это не страшно…

— …граница. Еще дальше мне нельзя, — угрюмо сказал старик в шубе. — Буду ждать здесь. Ты уж не ошибись, царь…

— Я постараюсь, — равнодушно ответил старик в железной шапке. — Не забудь — как уговорились. До поры не шелохнись, себя не выдай.

— А может, все же добром сговоримся? Куда б выгоднее вышло…

— Да, выгоднее. Но добром не получится. А эта зима — решающая. Ей придется стать такой лютой, каких еще не бывало.

— Неужто одного меня не хватит? — сжал рукоять плетки старик в шубе.

— Больше — не меньше. И для тебя у меня найдутся другие поручения.

— И все же…

— Ты сделаешь так, как я сказал. Такова моя воля, Карачун.

— Слушаю, — покорно опустил глаза старик в шубе.

— Возможно, ты не согласен? — холодно посмотрел на него старик в железной шапке.

— Я… я согласен, — выдавил из себя Карачун. — Твоя воля. Да. Это будет верно. Но я…

— Что?

— Я… я не знаю… Это… ладно, чего уж там… неважно…

Ледяной взгляд тощего старика словно пригвоздил Карачуна к земле — тот морщился, кривился, силясь что-то сказать, но всякий раз одумываясь.