Все вагоны были остановлены, многие с запертыми в них людьми, но площадка спустила нас вниз: до этих рабов зараза свободы еще не добралась. Когда мы на земле выбирались с площадки (я все еще шатался и спотыкался, а Мосси все еще поддерживал меня рукой), на Мунгунге грохнул взрыв и взметнулось пламя. Пламя вцепилось в тросы, подбежало по ним к одному вагону и окутало его огнем. Люди внутри него (кое-кто из них уже загорелся) стали прыгать. У подножья Мунгунга дверь высотой в три человеческих роста и шириной в десять больших шагов слетела с петель и грохнулась, подняв столбы пыли. Выбегавшие голые рабы (некоторые с палками, прутьями и кусками металла) сбавляли шаг, заплетаясь ногами, все щурились, моргали и поднимали руки, закрываясь от света. Обрезанные веревки вокруг шей и конечностей, в руках – все, что сумели подобрать. Отличить мужчин от женщин я не мог. Гвардейцы и хозяева до того отвыкли от всякого сопротивления, что разучились сражаться. Рабы бегали между нами и мимо нас, их было очень много, одни тащили целые тела своих хозяев, другие несли руки, ноги, головы.

Рабы все еще бегали, когда сверху упали изысканно одетые тела. У балконов наверху свалились тросы, и рабы сталкивали хозяев вниз. Благородные тела падали на тела рабов. И те и другие гибли. А сверху на них валились еще и еще. На Мвалиганзе площадка подняла нас на восьмой этаж. Вокруг, казалось, все было тихо, будто бы ничего еще досюда не добралось. Я ехал на быке, хотя и лежал на нем, держась за рога, чтобы не свалиться.

– Этаж этот, – сказал я.

– Насколько ты уверен? – спросил Мосси.

– Сюда мой нос нас и ведет.

Но я не сказал «глаза». Когда Гадкий Ибеджи своими когтями мне в нос забирался, я сумел заметить блок, где жила та пожилая женщина: потертые стены, на которых из-под серого пробивалось оранжевое и маленькие оконца под самой крышей. Все, включая Буффало, шли за мной, и дворяне с рабами отпрыгивали в сторону, давая нам пройти. Повернув направо, мы побежали по мосту до сухой дороги. Мальцов запах у меня прямо в носу стоял. Но с ним вместе и знакомый мне запах умершего живого – вполне отчетливо, что меня передернуло от ужаса и все сделалось до того отвратительно, что я подумал, будто меня тошнит. Только назвать этот запах я не мог. Порой запах не пробуждает память, лишь напоминает, что я должен его помнить.

Небольшая кучка рабов и заключенных бежала мимо, таща за собой тела дворян, голые, синие, мертвые. Они задержались у двери, какую я никогда не видел и все же сразу узнал. Дверь той пожилой женщины болталась раскрытая настежь. В дверях лежали два мертвых гвардейца Долинго, шеи у них были изогнуты так, как шеи никогда не сгибаются. Прямо у двери ступени, что вели с первого на другой этаж, откуда неслись крики, грохот, звяканье металла о металл, чирканье металла о стену, удары металла по телу. Я рванулся к двери и навзничь упал на руки Мосси. Он не спрашивал, я не возражал, когда он на руках отнес меня в сторонку, поближе к окну, и посадил на пол.