– И с тех пор ты ведьм ненавидишь.

– О-о, ненавидеть их я стал задолго до этого. Скорее, впрочем, самого себя ненавижу, что поверил одной. Люди под конец всегда к естеству своему возвращаются. Это как смола с дерева: как далеко ее ни тяни, она все обратно упирается.

– Может, в тебе сидит ненависть к женщинам.

– Ты-то с чего такое говоришь?

– Ни разу не слышал, чтоб ты хоть об одной доброе слово сказал. В твоем мире, похоже, они все – ведьмы.

– Тебе мир мой неведом.

– Того, что ведаю, хватает. Наверное, ненависти ты ни к одной не испытываешь, даже к своей матери. Только скажи, что я вру, когда говорю, что от Соголон ты всегда ожидал худшего. И от всякой другой женщины, какая тебе попадалась.

– Когда это ты видел, чтоб я говорил такое? Зачем сейчас говоришь мне это?

– Не знаю. Тебе в меня не забраться, не жди, что и я твое нутро вызнаю. Подумаешь над этим?

– Нечего мне думать…

– Етить всех богов, Следопыт.

– Ладно, буду думать о том, почему Мосси считает, что я ненавижу женщин. Что-то еще, прежде чем я на палубу выйду?

– Есть у меня еще одно.

Причалили мы через день и еще половинку, после полудня. Рана у Мосси на лбу, похоже, зарубцевалась, никого из нас боли не мучили, хотя все мы были сплошь в царапинах, даже Буффало. Большую часть дня я провел в каюте для рабов: то я имел Мосси, то Мосси имел меня, то я ласкал Мосси, то Мосси ласкал меня, – и я разглядывал сверху лица на палубе, чтоб понять, не собирается ли кто высказать мне кое-что. Но, моряки, они везде моряки – то ли они не понимали, то ли им все равно было, даже когда Мосси переставал хватать меня за руки, чтоб крики свои заглушить. В остальное время Мосси много чего мне подбросил, над чем подумать стоило, и все оно сводилось опять к моей матери, о ком я никогда и думать не собирался. Или к Леопарду, кого уже немало лун у меня и в мыслях не было, или к тому, что Мосси сказал про нутряную мою ненависть ко всем женщинам. Мысль эта была сурова и лжива, потому как никак не мог я не сталкиваться с ведьмами.

– Может, ты к себе худшее притягиваешь.

– Ты – худшее? – раздраженно спросил я.

– Надеюсь, нет. Только, думаю, твоя мать, или, скорее, мать, о какой ты мне рассказывал, кого, возможно, на самом деле не существует, или если она существует, то не та, о какой ты говоришь. Ты бурчишь, как отцы на моей родине, что винят дочь в совершенном над нею насилии, говоря: «Что ли, ног у тебя нет, чтоб убежать? Рта у тебя нет, чтоб кричать?» Ты, как и они, считаешь, что пострадать от зверства или избежать его – это дело выбора или намерений, когда это дело силы.