– Я работорговцам не верю. Мы за одну ночь можем обратиться из пассажиров в груз.

– И как работорговцу проделать это с такими, как мы? Нам перебраться в Конгор надо, а это судно пойдет либо в Конгор, либо в Миту, откуда все равно ближе, чем отсюда.

Я кликнул капитана, толстяка-работорговца, кто лысую голову свою выкрасил в синий цвет, и спросил, не откажется ли он от компании нескольких странников. Вся команда стояла у левого борта, разглядывая нас, оборванных, всех покрытых синяками, шишками и пылью, зато при всем оружии, какое мы захватили из Долинго. Мосси был прав: капитан оглядывал нас, не отставали от него и все тридцать матросов команды. Однако Уныл-О́го никогда не снимал своих перчаток, и один вид его вынудил капитана не взять с нас платы. Только, потребовал он, отведите эту корову в загон к остальной бессловесной твари, и О́го пришлось ухватить Буффало за рог, чтоб не дать тому броситься в атаку. Буффало устроился в свободном стойле рядом с двумя свиньями, каким не помешало бы быть пожирнее.

На второй палубе имелись окошки, и О́го расположился там, он насупился, когда выяснилось, что мы можем составить ему компанию. У него кошмары ночью случаются, и он хочет, чтоб никто не знал о том, объяснил я Мосси, когда тот выказал недовольство. Капитан рассказал мне, что продал свой груз тощему синему дворянину, кто все время подбородком указывал, всего за две ночи до того, как в Долинго разошелся вовсю бог безвластия.

Судну предстояло причалить в Конгоре. Никто из команды внизу не спал. Один матрос, лица которого я не разглядел, говорил что-то про духов рабов, бешеных из-за гибели на судне, потому как они все еще были к нему прикованы цепями и не могли спуститься в загробный мир. Призраки, мастера на злобу и страсть, все дни и ночи проводили, раздумывая о тех, кто им напакостил, и мысли свои оттачивали острее ножей. Так что с нами они ссориться не стали бы. А если б пожелали, чтоб кто-то выслушал, как несправедлива оказалась к ним судьба, так я от мертвых и не такого наслушался.

Я сошел вниз на первую палубу, трап был до того крут, что, когда я донизу добрался, ступеньки позади меня во тьме пропали. В темноте не очень-то было видно, но нюх вел меня туда, где улегся Мосси: благовоние мирры с его кожи пропало для всех, кроме меня. Он скатал обрывки старых парусов в подушку и уложил ее прямо к переборке, чтоб ему реку было слышно. Я лег спать рядом с ним, вот только было мне совсем не до сна. Я повернулся на бок, лицом к нему, и глядел на него до того долго, что даже вздрогнул, когда понял, что и он на меня смотрит – глаза в глаза. Я и шевельнуться не успел, как он дотронулся до моего лица. Казалось, он и не моргал вовсе, и глаза его слишком ярко светились в темноте, почти серебром отливали. И ладонь его моего лица не покидала. Погладив меня по щеке, перешел на лоб, по одной брови прошелся, потом по другой, опять к щеке вернулся, словно слепая женщина лицо распознавала. Потом его большой палец лег мне на губы, потом на подбородок, остальные же пальцы мою шею оглаживали. И, лежа там, я уже позабыл, когда глаза закрыл. Потом почувствовал на губах его губы. Такие поцелуи не приняты среди ку, и их вовсе нет среди гангатомов. И никто в Конгоре или Малакале не способен на такие нежности языком. Его поцелуй вызвал во мне желание следующего. А потом протолкнул свой язык мне в рот, и глаза у меня сами собой распахнулись. Но он опять проделал это, и мой язык проделал то же в ответ. Когда рука его уловила меня, я был уже на взводе. От этого меня опять дрожь пробила, и ладонь моя огладила его чело. Он поморщился, потом расплылся в улыбке. В ночной тьме тело Мосси виделось серебристо-серым. Он сел, стянул рубаху через голову. Я лишь смотрел на него, на его израненную грудь, усеянную багровыми пятнышками. Хотелось дотронуться, но я боялся, что опять станет морщиться. Мосси оседлал меня и уперся в руки – тут я зашипел. Больно. Он проговорил что-то про нас, мол, бедные мы пораненные старички, кому дела нет устраивать… Остального я не слышал, потому как он припал ко мне и всосал мой правый сосок. Я застонал до того громко, что ждал, что кто-нибудь из матросов наверху руганью или шепотом поведает, мол, что-то у этой парочки на подходе. Колени Мосси давили мне на побитые ребра, отчего дышалось мне тяжко. Я погладил его по груди, и он жадно ловил ртом воздух и со стоном отпускал его обратно. Я боялся причинить ему боль, но он убрал мою руку и отвел ее на пол. Дунул мне в пупок и спустился ниже, мне меж ног, где искусно творил невообразимое. Я молил его перестать невнятнейшим шепотом. Он опять забрался на меня. Доски палубы, неумело настланные и прогибавшиеся, скрипели при каждом рывке. Я выпустил все сквозь сжатые зубы и ухватил его за задницу. Забрался сверху. Он отвел мою левую ягодицу, хватанув за свежую рану, и я закричал. Засмеявшись, втянул меня глубже в себя, а губы мои сошлись с его. Обоим не удалось удержаться от вскриков, потом оба решили: обделайся все боги, а мы сдерживаться не будем.