— Я сам о нем позабочусь, он будет под моим личным присмотром, — умолял Солли старших. Но они и слушать не захотели. Дяде нужна была помощь, он позорил семью. Солли проиграл дело и дядю. Проиграй он кому угодно другому, дело бы уладили иначе. Он бы нанес им визит перед рассветом. Пришел по скатам черепичных крыш. Прогрызся через гнилые оконные рамы. Нашептывал на ухо во тьме, перед тем как отрезать их жизни по кусочкам. Так дядюшку Хайми отправили жить с остальными вонючими гоями. Солли никогда не простит старших, но все же не мог оборвать уши с их набожных торжественных лиц.

Он навещал Хайми, сколько мог. Даже это покрытое шрамами, закаленное преступлениями сердце, чья беспощадность давно выбелила из сути его бытия все тепло и краски, не выносило вида скованного дядюшки Хайми. Так что он слал деньги и гостинцы, а если Хайми и несколько гоев, которые ему помогали и защищали, хотели устроить праздник, накрывал им стол. Обычно только ради этого Хайми к нему и обращался. Но не сегодня, сегодня тот хотел чего-то другого.

Раввин Солли волок свои упирающиеся кости через Темзу с неизменной хеврой из трех мужиков голодного вида, но их полая худощавость не шла ни в какое сравнение с его. Двадцать три года в трущобах Уайтчепела ободрали нежный жирок доброты. Он был поджар и жесток, как злоба. Быстрые дерганые жесты обозначали его готовность и выжигали малейшие признаки спокойствия или балованные сахара интроспекции. Его ледяное пламя тлело неизменно и лилово-черно, могло вспыхнуть за секунду. Это знала вся его хевра и грела руки в этом шипящем холоде. В сей день его настроение было заболоченным и непредсказуемым, и они наблюдали, как при переходе на сторону Суррея он нервничал все больше. Они ждали снаружи, на широкой белой лестнице, пока он плелся к палате дядюшки, чуть ли не подволакивая за собой черную трость, словно оцепеневший непослушный хвост. Солли ненавидел здесь все; от этой мешугоим-азил воняло работным домом. Он был, конечно, слишком молод, чтобы повидать работный дом воочию, но старые здания никуда не делись, а генетическая память о них глубоко окопалась в теле. Вонь отдавалась в его костях. Он ввалился в палату, прямиком к поджидающему приемному комитету. При их виде он отдернулся и изготовился, чуя западню, компромисс или, хуже того, надежду.

— Входи, мальчик мой, входи, — сказал Хайми, размахивая обеими руками. Справа от него высилась жуткая фигура Николаса. Они уже встречались, и при его виде у раввина бежали мурашки. Но дядюшка Хайми заверял, что он хороший человек и помогает ему каждый день.