Толпа продолжала реветь и скандировать. До меня донеслись музыка, гудение рога.
Решив действовать, я снова пошарил ладонями вокруг. Будучи слепым, я боялся встать, а потому осторожно опустился на холодный мраморный пол и пополз, нащупывая дорогу, пытаясь понять, что меня окружает.
Под кроватью я обнаружил предмет, в котором быстро узнал ночной горшок. В углу нашел стол и стул из грубой древесины. Каменные стены. Комната была маленькой, шага четыре в поперечнике, если встать. Я нащупал шершавую деревянную дверь, укрепленную толстыми железными полосами. Следуя за сквозняком и криками толпы, добрался до узкой, ненамного шире моего кулака, прорези окна, впускавшего свежий воздух и усиливавшего шум толпы, которая, казалось, бурлила далеко внизу.
Я понял, что заточен в собственной тюремной башне Каллендры. Торре-Джустича. Сколько раз я смотрел через город на острый профиль этого строения, зная, что внутри сидит какой-то посол, или шпион, или знаменитый герцог, или генерал, ожидая приговора или выкупа, в зависимости от политических ветров Наволы. Сколько раз я смотрел на него с Куадраццо-Амо, пытаясь проникнуть взором в узкие окна и гадая о судьбе несчастных заключенных?
А теперь я сам сидел в камере и прислушивался к толпе, к огромному скоплению людей, которые вопили, наслаждаясь каким-то зрелищем или торжеством. Их рев едва не сотрясал башню, и постепенно какофония превращалась в слова, в общий хор.
– Мортис! Мортис! Мортис! Мортис!
Смерть.
Я мог бы утверждать, что этот хор не произвел на меня никакого впечатления, но это было бы ложью. Даже в моем жалком, загубленном положении у меня мурашки побежали по коже. У нас имелось много способов казнить преступника, и ни один из них нельзя было назвать приятным.
Хор разрушился, потерял ритм, вновь превратился в рокот множества голосов, а потом, словно расчлененный, извивающийся морской червь, снова собрался в единое целое.
– Мортис! Мортис! Мортис!
Шум ошеломлял. Я мог представить людей, стоявших плечом к плечу, как говорится, ангуло а ангула, и все они скандировали.
Я отвернулся от окна и осторожно нащупал дорогу к койке. Свернулся под оставленным мне тонким одеялом. Толпа продолжала скандировать. День клонился к вечеру, похолодало. Над Куадраццо-Амо трещали фейерверки, эхом отдаваясь от стен вокруг меня. Долетали пьяные песни, которых я не мог разобрать, если не считать отдельных обрывков. Регулаи. Псы. Дерьмо. Эти слова часто повторялись. Мы собаки, мы зло. Мы колдуны. Мы канипеди[66] Скуро. Мы вся злоба, которую когда-либо вмещали человеческие души.