А еще я слышал крики. Полагаю, наших союзников, которых пытали и убивали, но я не мог их увидеть – и, честно говоря, утратил способность удивляться или пугаться. Я уже повидал слишком многое, слишком многое пережил.

Я попытался уснуть, но веселье и пытки продолжались всю ночь. Треск фейерверков и крики. Звуки бьющегося стекла и керамики. Вопли боли и глумливый хохот. Когда я засыпал, меня преследовали кошмарные воспоминания о Челии и стилете в ее руке, и я просыпался, крича и извиваясь, пытаясь вырваться, в то время как она склонялась надо мной с маской ненависти на лице, а я не мог ее остановить. Я просыпался, сотрясаясь всем телом, с пылающими от боли глазами, и рыдал, прижав руки к повязке на месте отсутствующих глаз.

Это была скверная ночь.

Я не спал, когда раздались шаги за дверью и лязг ключей. Мои тюремщики молчали, но я почувствовал запах каши и услышал, как на стол ставят посуду. Делая вид, что сплю, я слушал, как меняют ночной горшок. Потом дверь закрылась, и я вновь остался один.

Я сказал себе, что должен поесть. Аган Хан рассказывал о том, как попал в плен в ходе зуромской кампании и как важно было сохранить силы, быть наготове, если представится возможность сбежать. Однако я попробовал густую кашу, понял, что не могу проглотить, и сдался.

Внизу, на куадраццо, мусорщики убирали площадь после веселья, отделяя то, что можно было продать, от объедков и нечистот, которые пригодятся на полях. Звуки были далекими и отрывочными; город наконец погрузился в сон после разгула.

Некоторое время спустя дверь открылась, мне принесли сухую колбасу и горький пардийский сыр, а также хрустящий хлеб, который, к моему изумлению, не был черствым.

Снизу донесся стук молотков; там что-то строили. Быть может, виселицу или сцену. Я слышал музыку: треньканье лютни, блеянье рожков и барабанный бой иногда объединялись в песню, иногда соперничали друг с другом. Все больше голосов заполняли куадраццо. Люди собирались с какой-то целью. Площадь гудела от нарастающего ожидания, и я не слишком удивился, когда дверь снова открылась, и на этот раз была не пища, а грубые руки, которые схватили меня под лязг кандалов.

Я не сопротивлялся, когда мне надели кандалы на лодыжки и запястья. Меня подняли и потащили из камеры и вниз по ступеням, вниз и вниз, виток за витком, пока наконец мы не достигли гулких мраморных залов центральной Каллендры.

Я слышал людей вокруг. Ничего не видел, но знал, где нахожусь и куда меня ведут. Мне не нужно было видеть, когда меня провели через огромные двери, покрытые резьбой, которая рассказывала историю об Амо, защитившем Наволу от вторжения весунского флота. Я услышал, как они с грохотом распахнулись и как первый министр ударил посохом в барабан. Эхо удара заполнило огромную ротонду. Шепот архиномо смолк, когда меня ввели в зал.