– Где Лора? – спросил Франц. Голос в тот момент ему не принадлежал – говорил и не он вовсе, а то дикое, злое, животное, что показывало клыки и таилось в каждом жителе Самайнтауна.

Ламмас, однако, посмотрел на него скучающе, ничуть не впечатленный. Поблизости не было ни его подручных, ни Титы. Вообще никого-никого не было. Только он, стол для шахмат, заваленный какими‐то кульками, и река, на которую Ламмас вдруг метнул подозрительно веселый взгляд.

– Где‐то там. – Он махнул мокрым рукавом. – Решила вспомнить прошлое. Купается.

Немая река – тихая река, даже когда в ней кто‐то тонет. Ни пены, ни шипения, ни ряби – только гладь, подернутая шафраново-красной пеленой от листьев, находящих свой последний приют в ее воде. Францу померещилось, что где‐то там, под их покровом, бултыхается бледная рука и крылья из блестящего полиэстера. Обычно страх обездвиживал его, но только не такой. Этот страх схватил Франца за грудки и поволок скорее к реке. Он побежал туда наперегонки с подувшим промозглым ветром, несущим трагедию и дождь.

– Кстати, – вдруг окликнул его Ламмас, и Франц, уже на кромке, мельком оглянулся. В велюровой перчатке, с которой еще капала вода, свет отражал серебряный кинжал с круглым навершием, в котором темно-серая жемчужина походила на зрачок. – Этот нож способен тебя убить. Навсегда. А умереть, я слышал – твоя сокровенная мечта… Хочешь забрать его?

– Хочу, – ответил Франц. – Но не сегодня.

И бросился за Лорой в воду.

* * *

Титания вынырнула из ночи в ночь.

Когда глаза ее открылись, та над Самайнтауном уже как раз сомкнулась. Поначалу было почти не отличить, где заканчивается небо и начинается земля: в лесу мрак всегда казался гуще, будто именно отсюда брал свое начало. Любой бы поверил, что очнулся в наглухо заколоченном гробу, оббитом черным бархатом. Лишь сияющая россыпь, как пыль от стеклянной крошки, выдавала в его крыше звездный небосвод. Титания инстинктивно протянула руку, будто хотела зачерпнуть звезды в пригоршню, и увидела свои изрезанные пальцы. Кровь с них все еще текла, капала прямо на ее лицо. Ни одной уцелевшей подушечки на правой руке, зато сразу три невредимые на левой. Оказалось, Ламмас срезал только семь из них, но Титания запомнила настолько мучительную боль, что ничуть бы не удивилась, обнаружив, что Ламмас на самом деле отрезал ей руки сразу по плечо. Для нее, изнеженной цветами и мужским вниманием, даже это было слишком. Она не выдержала, отправилась в забытье прямо под сенью того вяза, где над ее природой столь жестоко надругались и где изогнутые, выступающие над землей корни нянчили ее, пока она не пришла в себя. Теперь деревья над ней гудели и склонялись, будто жаждая проверить, стало ли ей получше. Примятые маки жалостливо гладили Титанию по волосам, и лишь когда ее глаза привыкли к темноте, а рассудок собрался по частям, она наконец‐то заметила среди них еще и мужскую руку.