– Заткнись! – не выдержал Франц.

– Благословение, – договорила Кармилла, сжав его лицо настолько крепко, что Франц больше не мог сопротивляться: ни ей, ни ее словам, ни правде. – Они отдали пять своих жизней ради одной твоей, а ты хочешь просто взять и избавиться от этого? Твоя жизнь – прекрасный дар. Люби ее. Ты просто обязан.

– Ты издеваешься?! – воскликнул Франц. – Да я ненавижу жизнь!

– Люби ее, – настойчиво повторила Кармилла. Она вдруг потянулась к своей шее и, отстегнув лазурный медальон с женским профилем на камее, застегнула его у Франца на шее, как бы он ни извивался и ни мешал ей это сделать. – Так же, как тебя любили. Абсолют вечности – это и есть настоящая любовь.

Франц снова заплакал. Больше сделать он ничего и не мог. Слова Кармиллы вонзались в него, точно Голем снова вбивал свои гвозди, но на этот раз они попадали во все его болевые точки. Та пытка была ничем по сравнению с этой. Истинная агония не тела, но души, содрогаясь в которой Франц даже не заметил, как Кармилла встала, положила возле двери какой‐то камешек и молча ушла. Может быть, опять забыла, кто он вообще такой и что она тут делает. А может, решила, что хватит с него насмешек, хоть и смеялась то сама судьба, а не она. Франц чувствовал себя даже хуже, чем в тот день, когда убил свою семью. Будто бы он сделал это еще раз. Или, оказывается, делал много-много раз на протяжении всех тех лет, что пытался избавиться от абсолютного бессмертия. Ведь если Кармилла не врет, если он и вправду случайно, по какой‐то необъяснимой вселенской иронии, стал живым воплощением легенды и его семья любила его настолько, что благословила напоследок жить за них, даже когда умирала от его зубов, то он… Он все это время ненавидел их любовь к нему? Ненавидел их самих?

«Они меня любили, – сказал он себе и повторил это несколько раз, чтобы поверить. – Они любят меня до сих пор».

И каждый раз не дают ему умереть.

Вот что все это время не позволяло Францу перейти границу между смертью и жизнью обратно. Вот, что каждый раз толкало его назад, будто…

Дар. Все это время это был дар, а не проклятие.

Однако принять это сразу, конечно, было непросто. Франц все еще ненавидел и его, и себя, но к тому моменту, как снова скрипнула решетка, он, по крайней мере, уже успокоился и сидел на стуле смирно. Кровавые слезы высохли, дыхание выровнялось, а мысли разгладились, образовав кристально-чистый и ровный поток, точно течение Немой реки. Он вымыл из головы Франца всю грязь и сор, и он наконец‐то смог всплыть на поверхность.