Стрелка на башенных часах громко перешагнула полночь. Титания вздохнула и поправила корону в волосах, тяжесть которой ощущалась приятно, хоть и непривычно. Ее феи уже разбили белоснежную заставу из охотников, расчистив путь вглубь площади, и она медленно, неспешно двинулась вперед.

Интересно, откуда здесь Дикая Охота? Разве не должна была она тоже сгинуть, коль сгинул тот, кто ее вел? Почему‐то все трупы, которыми полнился Самайнтаун с начала октября, и те, кого Херн собрал раньше, по-прежнему стояли здесь. Феи, однако, долго с ними не возились: за считанные минуты они раскидали укутанные в простыни тела по тротуару, вспороли их и разделали на части. Ели феи всегда быстро, нападая целым скопом, вспарывая ткань и животы заостренными зубами. Так в ночи возникла новая завеса – из пыльцы и крови. Тита прошла через нее в сопровождении фей, уже наевшихся, довольных, но опять остановилась возле ограждений, почти ступив на площадь, – оттуда наперерез ей бросились еще охотники.

– Детки, детки! – позвала Титания звонко, взмахнув рукой.

И «детки» ее тут же побросали старые кости, чтобы обглодать новые. Охотники, сплошь мертвецы, двигались вяло, неуклюже, потому стайки прытких, голодавших десятилетиями фей расправлялись с ними в считанные мгновения. Лишь одного охотника с предательски знакомой каштановой копной, что лезла клоками, как старый коврик, они никак не могли сразить и даже более того – очутились вдруг в его плену. Фей десять, а может, двадцать в обоих кулаках, зажатые меж пальцев. Шаг Титании сбился, сердце ухнуло в груди, когда раздался хруст костей, но не тех, что прежде, а маленьких и тонких. Давили ее детей, убивали ее детей, и Тита ощерилась, готовая тоже убивать.

Кто‐то ее опередил. Слезы набрались в глазах, но не скатились, и зубы, оскаленные, тоже не успели вонзиться ни в чье горло. Вместо них вонзилась стрела – просвистела в воздухе и вошла по самое оперенье в грудную клетку трупа с такой силой, что прибила его к фонарному столбу, как бабочку к пробковой доске.

Столб мигнул и тотчас погас. Полумрак сгустился вокруг площади, и повеяло холодом, не осенним, а декабрьским.

– Извини, – сказал Херн и натянул тетиву опять, прежде чем выпустить вслепую еще одну стрелу, на этот раз в лоб другому трупу, что уже сорвал с себя и простыню, и облепивших его голодных фей, и несся на них, вытаращив красные глаза. – Я вырвал из себя все клематисы, но, должно быть, Ламмас посадил их в моих охотниках, пока я не видел… Но ничего. Я сейчас это улажу. Дикая Охота, хочу я или нет того, всегда моя.