Отпали улицы Камнерядья, до сих пор отчасти повторявшие тропинки, проложенные некогда пастухами на зеленых выгонах. Зеленая Горка, где впервые вне стен древней ханчийской крепости натянули навесы нищие пропойцы. Старые Ворота с лабиринтом боевых ходов и отзвуками былых жестоких схваток. Нить Китамара давала всему этому отпадать, пока вокруг не остался один лишь дворец, ее первый город, защита от разбойных племен, укрепление в глухих землях. Тело Андомаки полыхало, сияло болью, и ее раны источали теперь не только кровь. Выползла, захваченная потоком, петля кишок. Мерзкая вонь испражнений мешалась с запахом железа и соли.

Нить Китамара сделалась крошечной, как комарик. Малюсенькой, как спора. Тоненькой, легкой, плывущей – невещественной и неубиваемой, словно идея, предание, обрывок песенки, что застрял в голове и никак не уходит.

Как только подкосилось тело, оно выпустило и его и понеслось через воздушный океан между разодранным трупом Андомаки Чаалат и сияющей, свежей плотью, что звала себя Элейной а Саль. От него почти ничего не осталось. Лишь позыв приземлиться в теплом и мягком рассудке, предвкушение бледных корней, которые оно запустит в это мыслящее мясо.

Оно вошло в Элейну как заразная болезнь. Как чума слишком ранней порой, когда нет еще никакой лихорадки. Оно растеклось внутри…

И что-то отбросило его назад. Что-то вызывавшее образ худощавой женщины, похожей на Элейну а Саль старших лет. Или темноволосой инлиски с незрячим глазом. Или девицы, чье имя оно когда-то помнило и забыло, полной жизни и сулившей новую жизнь.

Нить Китамара, оголенная в пустоте мира, истлевала чем-то, что не было светом, угасая во что-то, что не является тенью. Она до того истончала, до того умалилась, что потребовалась каждая частица остатков ее лучей и сплетений, только чтобы подумать:

«Кто ты?»

«Не твоя, – пришел ответ. – Я та, кто не будет твоей».

Но нить Китамара уже оборвалась.

Элейна а Саль лежала на чем-то каменном. Спине было холодно. Под головой не было подушки, хотя кто-то набросил поверх нее одеяло. Поворачивая голову набок, она слышала, как в волосах трутся песчинки. Засохла пропитанная кровью одежда. Все это вместе было куда удобнее любой кровати на ее памяти.

Громадные черные балки, что поддерживали потолок, казались высокими, словно луна в ночном небе. От нее самой пахло уксусом, медом, дымом и кровью. В зале звенели голоса и шаги, скрипели носилки с пострадавшими, и в лоханях плескалась вода, которой промывали раны. Звучало все это наверняка громко, но другой, более мощный, свирепый шум пропал, от чего эта свистопляска воспринималась терпимо. Она бы спокойно спала, если бы не так утомилась.