Он нагнал Рэйлин в холле. Стук ее каблуков гулким эхом отражался от стен. Она еще не ушла, а дом уже казался пустым.

– Оставь нам хотя бы шанс.

У двери она замерла. Рин хотел прикоснуться к ней, но Рэйлин отстранилась от него, как от прокаженного.

– Вы сделали из меня трофей! Решили, что имеете право решать за меня, назначать и платить цену… Но я не вещь!

Вся злость и обида, которую она старательно прятала, прорвались наружу. Что бы он ни сказал, что бы ни сделал – ее решения не изменить. И он отпустил ее. Рэйлин ушла, и он заплакал, точно мальчишка, как не плакал с тех пор, когда впервые подписал заключение и отправил лютена на виселицу. Казненного звали Тьюди. Он сбегал трижды, а на четвертый раз поджег безлюдя, чтобы возвращаться было некуда. Наказание все равно настигло бы его, но Рин испытывал вину за то, что не уберег своего лютена, не нашел нужных слов, чтобы объяснить упрямцу, что его нищая свобода не стоит самой жизни. Тьюди было всего пятнадцать.

В тот сложный период Рина спасла Рэйлин, окружив лаской и трепетной заботой, словно он был хворым щенком. Она прощала ему слабость и всегда находила слова утешения, а однажды принесла стопку газет и, ничего не объясняя, сказала: «Читай». Нужные статьи были обведены, главные фразы – подчеркнуты. Все они содержали сухие цифры: сколько безлюдей появилось в городах, сколько разрушилось, сколько лютенов казнено. «Видишь, – сказала тогда Рэй, – какое здесь число?» На бумаге счетчики человеческих жизней смотрелись просто и буднично, как условия задачи по арифметике: два лютена за неделю, семь за сезон, двадцать в год… И это лишь в одном городе. «Будешь так убиваться по каждому предателю, не протянешь домографом и года. Ты понимаешь?» Тогда он не понимал, но постепенно, шаг за шагом, дошел до этой черты. И за ней разверзлась бездна.

Настойчивый стук в дверь отозвался глухой болью в голове. Казалось, в череп вколачивают гвозди. Рин заворочался в постели и медленно сполз на пол, слабо надеясь, что звук ему померещился. Пока он пытался смириться с действительностью, непроницаемая темнота комнаты и гулкий шум, доносящийся снизу, давили на нервы. Дверь могла бы открыть экономка, если бы Рин не отправил всех слуг на отдых, чтобы побыть в одиночестве. После всего, что с ним случилось за минувшие сутки, он не хотел никого видеть. За свои решения Рину пришлось расплачиваться самому: мучиться от головной боли после выпитого, подниматься среди ночи и плестись вниз, дабы прервать череду оглушительных «бам», эхом раздающихся в пустом доме.