Колдун побелел и, оступаясь, попятился. Нашарив рукой воронец, он тяжело опустился на него, хватая перекосившимся ртом воздух.

Мстислава хмыкнула. Она не чувствовала радости от свершившегося торжества. Слабый ссутулившийся старик, которого она видела перед собой, меньше всего напоминал могущественного, прославленного на три княжества колдуна, и победа на вкус оказалась горькой и удушливой, точно печной чад.

Теперь, когда она выплеснула так долго копившуюся ненависть, душа опустела, и Мстиша осталась наедине с действительностью. Она медленно перевела взгляд на судорожно сжатые в кулаки руки – грубые, рябые от веснушек, с короткими толстыми пальцами, – и осознание накрыло отрезвляющей волной.

Точно так же, как во всех своих бедах был виноват сам колдун, она была причиной собственных несчастий. Кровь, все еще взбудораженная гневной вспышкой, бурлила, и, больше ни разу не взглянув на Шуляка, Мстислава вылетела во двор.

Она пробежала мимо клетки, в которой витали отголоски волчьего запаха, мимо бани, в лес, не разбирая дороги. Смеркалось, но это была уже не зимняя глухая темнота, а обещающая, синевато-манящая.

Нет! Эта весна все равно наступит не для нее!

Дышать стало тяжело, и Мстиша распахнула старую душегрейку. Что-то мучило ее. То, что она сказала старику, было правдой. И одновременно не было ею. Шуляк был в ту пору глупым несмышленышем. Ребенком. Колдун жестоко обошелся с Ратмиром и Незваной, но винить бедного мальчишку в том, что он польстился на сладкую жизнь, было несправедливо.

Мстиша тряхнула головой. Ей не хотелось думать о Шуляке. Она споткнулась и рухнула прямо в снег. Подтаявший на дневном солнце, он успел покрыться настом, и пальцы, провалившиеся сквозь тонкую острую корку, свело от холода и боли.

Мстислава замерла, прислушиваясь к ощущениям. Боль была приятна. Мстиславе хотелось причинить боль себе. Этому телу. Содрать кожу ведьмы, и если не сделаться собой, то хотя бы перестать быть ею.

Она вспомнила шрамы, которыми оказалось испещрено тело Незваны. Значит, кто-то тоже настолько ненавидел его, что хотел искалечить, изуродовать еще больше. Мстиша усмехнулась и сняла с пояса отцовский нож, который, как мешочек серебра и гребень Ратмира, смогла спрятать от Незваны. Она облизнула губы, но от этого они стали только суше. Руки мелко подрагивали, и Мстислава сама не сказала бы, от страха или от предвкушения.

Она закатала рукава и с привычным, доставляющим болезненное удовольствие шелестом извлекла изящный клинок из ножен. Когда тата подарил его, Мстиша удивилась, ведь рядом всегда были слуги, готовые помочь в любом затруднении и защитить, если потребуется, но он настоял, чтобы она приняла нож и носила при себе.