Я погладил ладонью ее потеплевшее лицо:

– Прими их помощь.

По ее щеке скатилась слеза.

– Хватит приносить жертвы ради меня.

– Они твоя семья, и они тебя любят. – Я потянулся губами к ее уху. – Прими.

– Не могу!

– Позволь им, – прошептал я. К нам тянулось все больше и больше рук. Все девяносто шесть Ревеллей. – Не надо и дальше нести это бремя в одиночку.

Я не увидел, а почувствовал, как наконец она дала свое согласие. И боль схлынула, как вода, стекающая через водосток. Взор прояснился, легкие с жадностью втянули прохладный воздух.

Лакс опять зашлась в приступе кашля, но на этот раз он был сухим. И когда она убрала руку, на ее пальцах не осталось пятен крови.

Жива.

Я поднял ее на ноги, мимоходом удивившись твердости своих рук.

По щекам струились слезы, но, вытерев их, она улыбнулась. Эта улыбка была не одной из тех фальшивых, которые она привыкла натягивать на свое лицо, а настоящей, радостной, сияющей на миллион карат улыбкой Лакс Ревелль. Она ожила. В карих глазах заблестели золотые искорки, по загорелой коже рассыпались веснушки. Казалось, Лакс все лето была бледной тенью самой себя, а сейчас предстала передо мной во всей своей блистательной красоте.

Ее родные обступили нас со всех сторон. Лакс улыбнулась им и с радостью укуталась в теплый кокон всеобщей любви.

Боль в моей груди ослабевала с каждой секундой. Разделенная на такое количество людей, она была не сильнее обычной изжоги.

– Как же я вам всем благодарна, – произнесла Лакс.

– Не надо нас благодарить. – Нана взяла счастливое лицо Лакс в ладони. – Дитятко мое, тебе надо уехать.

Лакс удивленно моргнула:

– Уехать?

– Не просто уехать. – Улыбка Вольфа потускнела. – Бежать.

Лакс широко открыла глаза и обернулась ко мне.