Где-то за пределами его видимости кто-то, словно отвечая ему, тихо застонал, и Эрик Стром, уже зная, какой будет расплата, стиснув зубы, повернул голову.

Иде Хальсон лежала на соседней койке. Грудь тяжело вздымалась, тёмные волосы разметались по подушке. Она была укрыта толстым одеялом по грудь, и Стром вдруг почувствовал: ей жарко, она и хотела бы – но не может – сдвинуть его хоть чуть-чуть. На лбу выступил пот, и зрачок глаза расширился. Другой её глаз был закрыт повязкой – белой и абсолютно сухой, но Стром знал: она тоже чувствует, что повязка влажная.

Ему нужно было сделать над собой усилие, чтобы погасить то, что она ощущает, в собственном мозгу, но сил пока не было.

– Хальсон? – Зря он это сделал. Глаз под повязкой как будто прошили иглой, и он с трудом сдержался, чтобы не закричать.

Эрик и забыл, как это паршиво. Ему казалось даже, что в прошлые разы было легче – не мог он выдерживать эту острую, пульсирующую боль уже дважды. Нужно было привлечь внимание кропарей, попросить что-то от боли – для себя и для той, за которую он теперь отвечает – но даже одно слово отозвалось такой болью, что он пока не решался.

– Да. – Она ответила, и голос её звучал слабо, тихо и как-то изломано. – Как вы?

Пришлось ответить:

– Ничего. А ты?

– Больно.

– Скоро будет лучше, – солгал он.

Каждое слово было огненным плевком, шипящим и гаснущим в снегу. Хрустом наста под босой ногой. Кровоточащей язвой, рвущейся на губах.

Иде замолчала – только задышала чаще, и Стром увидел, как её щёку прочертила слеза, выползшая из-под повязки. Ему хотелось бы утешить девушку – ей было куда труднее, чем ему самому, потому что она проходила через всё это впервые – но говорить снова он малодушно опасался.

Стром попытался приподняться на руках – голову дёрнуло болью, отдававшейся в ухо, шею, лоб – но у него получилось. Тяжело дыша, он скатился с постели и некоторые время сидел на полу рядом с ней, прислонившись лбом к прохладной простыне, сдерживая стон. Его сильно затошнило, и взглядом он поискал таз или судно – к счастью, вскоре приступ отпустил. На лбу и висках выступил пот, и болью дёргало всё лицо – боль мерцала и пульсировала, и с каждым толчком казалось, что больнее быть не может.

Некоторое время он привыкал к ощущениям, стараясь дышать мерно и глубоко, как во время расслаблений, мысленно выйти за пределы тела – оставить страдать от боли оболочку, только оболочку, ту самую, что, когда приходит час, плавает в слизи капсулы, пока душа – лёгкая, смелая, до поры неуязвимая – парит там, где нет ни боли, ни страха.