Кроме наказаний существовал еще порядок. Все поднимались в определенное время. Выходили и шли на процедуры. Утром обычно был осмотр, иногда брали кровь. Медсестер было всего пятеро, но они справлялись с потоком кирпичей. Некоторые из них делали работу без всякого выражения на лице, и к ним все хотели попасть. Потому что если не повезет, и ты будешь распределен к двум другим, то ситуация осложнялась. Их лица уже не были безэмоциональными, они улыбались и наслаждались каждым надрезом на пальцах, каждой вставленной не так иглой.

– Сядь нормально! – рявкнула одна из медсестер, обращаясь к 1923.

Девочка вся сжалась от крика. Ее ножки не доставали до пола, потому она иногда махала ими, что всегда раздражало Долорес Берд.

– Сядь нормально! – рыкнула медсестра снова, добавляя весомый аргумент в виде хлесткой пощечины. Голова 1923 мотнулась, на щеке застыл красный след. Не самое больное наказание, но все же обидное.

5897 почувствовал, как в висках застучало, как захотелось ему отвесить такой же удар Долорес.

– Что ты вытаращилось, чудовище? – Долорес явно была не в настроении. Она пнула табуретку 1923, вытаскивая шприц. – Нормально поставь стул и сядь спокойно!

1923 сползла на пол и послушно вернула табуретку на место, осторожно взобравшись на нее и напряженно следя за Долорес.

– Не пялься на меня! – медсестра схватила скальпель, который всегда носила в своем кармане, и полоснула 1923 по глазам. Девочка взвизгнула от неожиданности.

Ее глаза восстановились к обеду. Из-за действующей регенерации зрачки белели едва заметным светом еще сутки. А 5897 возненавидел Долорес еще сильнее, чем раньше. Хотя не совсем понимал, почему, ведь они кирпичи, а она – человек в белом. Ее отношение к ним – нормально. Ведь так?

Аконит же считал Долорес Берд сумасшедшей, впрочем, других в лаборатории, похоже, и не было. Попробуй сказать кому-то, что хочешь проводить эксперименты над людьми, тем более над детьми. Кто согласится? Только безумцы. Или фанатики. Что в сущности практически одно и то же.

После утренних процедур кирпичей под надзором людей в сером разбивали на группы и вели в три кабинета. 5897 ходил обычно к одному и тому же человеку. Остальные называли его доктором Трумэном.

Он запомнился поджатыми губами и бегающими глазами. Он никогда не смотрел прямо на кирпичей. Наверное, он едва ли не единственный, кто сквозь слово «кирпич» все еще видел детей. Ему было стыдно, но он упорно договаривался с совестью, вводя все новые отравы в тела предоставленных кирпичей.

– Что это? – однажды решил спросить 5897 у Трумэна, когда понял, что тот никого не бьет и не рассказывает остальным, если заметил, как кирпичи переговаривались.