– Что? – Трумэн вздрогнул. Наверное, потому что это было впервые, когда кто-то из кирпичей заговорил с ним.

– Что я выпил? – конкретизировал 5897, кивая на опустевший стаканчик. Жидкость была острой, от нее пекло во рту. Он потреблял ее постоянно, редко переключаясь на что-то еще.

После того как он глотал жгучую жидкость, его отправляли в комнату и закрывали дверь, в которой было круглое окошко, куда иногда заглядывал человек в белом и что-то записывал. А 5897 обычно ложился прямо на пол, не доходя до свернутого одеяла.

– Это яд, – наконец пробормотал Трумэн, избегая смотреть прямо в глаза кирпичу.

Яд. Слово смутно знакомое. Оно явно не означало ничего доброго, впрочем, по действию жидкости 5897 и так понял, что ничего хорошего оно не сулило.

– Аконитин, – уточнил Трумэн неохотно.

И 5897 запомнил. Запомнил, почему кончики пальцев жжет и по позвоночнику поднимаются волны мурашек, почему так знобит, так неровно скачет сердце, перед глазами все плывет, а тело вовсе отказывается слушать, только иногда дергается. Со временем этот яд стал его близким другом. Он больше не кололся, только заставлял прислушиваться к сбивающейся пульсации в висках и сворачиваться в клубок.

Наверное, это стало отправной точкой Аконита. Ведь 5897 тоже хотел делать так: заставлять дыхание остановиться. Чужое дыхание. Чтобы никто не смог больше влить в его кровь что-то настолько противоестественно болезненное, разрывающее каждую его частичку на миллионы незаметных. Аконит должен был умереть. Он должен был умереть еще тогда. Но не мог. Что-то внутри заставляло воссоединяться вновь ту пыль, в которую он превращался с каждым взрывом боли. Уплотняясь, собираться заново в него самого. В кого? 5897 не знал.

В моменты боли он всегда пытался найти ответы в надежде, что тогда все чудесным образом прекратится. Но память не пускала в прошлое, а Голоса становились только громче, выводя боль на какой-то новый уровень, до которого не добирались даже люди.

А все, что могло успокоить 5897, то, что осталось в нем с Белой комнаты, то, что он трепетно оберегал, не делясь даже со своей группой, – это смутный образ рыжей девочки. Она приходила в его снах, но чаще, когда яды начинали изнутри истязать тело. Тогда 5897 видел кружащую комнату и одну-единственную стабильную точку, на которой фокусировался, – она, рыжая девочка. Она росла вместе с ним совершенно неосязаемая, но самая дорогая. Его сокровище.

Она не была человеком. Не могла быть. Потому что люди приносили 5897 только муки, а рыжая девочка давала облегчение и заглушала и Голоса, и боль.