- Она все уши прожужжала мне про то, каким хорошим был ее отец, - всхлипывала женщина. – А что ей было-то, когда его не стало? Пять лет? Что я должна была ей сказать? Что он был хорошим в минуты протрезвления? Что он бил меня? Что пару раз он бил меня только из-за того, что я не давала ему «заткнуть» плачущего ребенка? Что я должна была ей сказать? Что?

Джим слушал эту несчастную женщину, чья жизнь не сложилась и которая волей или неволей вымещала свою боль на дочери, которой и самой было больно, потому что боль пропитывала все в этом доме, и нащупывал в кармане портрет этой женщины, на которой она стояла в обнимку со своей дочерью с совершенно счастливым видом, и который ее дочь не спрятала в тайник. Джим снял этот портрет с полки, где он лежал лицом вниз. В список похищенного или утраченного, всего, что осталось лежать в тайнике, этот портрет Джим вставил первым пунктом. А потом пришел к дому той самой подружки, подарившей девочке японскую статуэтку и не забывшей про футболку и про книгу с дарственной надписью, и, вызвав ее на улицу, в присутствии ее матери долго говорил что-то простое и длинное о коротком и сложном. Пытался объяснить, как так получается, что самые близкие люди порой ненавидят друг друга. Объяснить, что иногда ненависть, хотя и далеко не всегда, обратная сторона любви. И что эта монета с двумя сторонами выпадает не каждому, и она очень тяжела, и разменять ее почти невозможно. Но она куда лучше, чем пластиковая подделка из равнодушия и скуки. Подружка сначала раздраженно фыркала, словно не хотела понять, чего от нее хочет этот длинный столичный хлыщ, пребывающий в ее представлении за чертой даже среднего возраста. Спустя несколько минут она уже почти в голос ревела вместе со своей матерью. А Джим смотрел на зажатый в кулаке этой девчонки телефон, который явно был включен на запись, бросал косые взгляды на окно второго этажа дома, возле которого он стоял, и на подрагивающие жалюзи на этом окне и думал, что всем женщинам, с которыми он столкнулся в этом деле, и большим и маленьким, и избитым жизнью и лишь слегка поцарапанным ею, надо не только выговориться самим, но и долго слушать кого-то, кто говорит с ними именно о них. Ведь именно после долгих разговоров оживала, приходила в себя, стряхивала с лица усталость, разочарование, злость, раздражение, возраст мать пропавшей, заменяя все это только прозрачным горем, горем и горем…

Тогда Джим отдал украденную фотографию этой подружке и отчетливо произнес в сторону телефона, что мать девочки думает, будто эту фотографию ее дочь унесла с собой, и лишь одно это обстоятельство не дает ей сойти с ума от горя. Через пару часов он стоял с Себастьяном у соседнего дома и смотрел, как вернувшаяся «утопленница» обнимается со своей матерью.