В нескольких дюймах от себя он увидел бородатое лицо вождя нищих, на щеках которого блестели черные капли.

— Что ты сказал, дитя сатаны?

Изуродованное лицо Гримнира исказилось в ужасающей улыбке. Быстрый, как змея, он бросился вперед и зажал нос вождя между сломанными зубами. Словно человек, отрывающий мясо от говяжьего окорока, он повертел головой из стороны в сторону, разгрызая твердый хрящ. Густая медно-красная кровь наполнила его рот. Вождь нищих взвыл, когда скрелинг оторвал нос от его лица и с хриплым смехом выплюнул его.

Разъяренный, изувеченный вождь глубоко вонзил окровавленное лезвие Хата в грудь Гримнира, пронзив его сердце…

16 МИМИСБРУНН

16 МИМИСБРУНН

Был момент между смертями, ничтожная доля мгновения, когда миры погрузились в абсолютную тишину. Момент между болью от ухода из Мидгарда, захваченного Пригвожденным Богом, и возвращением убийственной ярости, которая поддерживала его. В этот необычный промежуток времени Гримнир осознал широту и величие Иггдрасиля; он увидел переплетения Судьбы, которые связывают все сущее, и осознал место своего народа на гобелене Девяти Миров. Но эта Голконда северной мудрости не могла длиться вечно. Он был соткан из ткани и пыли, и когда природа скрелинга вновь заявила о себе, когда в его груди вновь разгорелся огонь ненависти, этот хрупкий осколок глубинной мудрости стал его первой жертвой.

Гримнир открыл глаза. Он лежал в кровавом месиве, окруженный сломанными крыльями и раздробленными конечностями, и все еще сжимал в руке холодный железный шип, Хат. Небо Ётунхейма потрескивало от жуткого зеленого сияния; древние деревья Железного леса шелестели на пронизывающем ветру. Он вспомнил ловушку, расставленную той болотной ведьмой, Атлой. Он вспомнил смерть Скади — внезапную, без возможности дать отпор; он вспомнил мордветтиров, крылатых старух-убийц, чьи изуродованные тела лежали под ним на дороге, ведущей к воротам Ярнфьялля. И он вспомнил, как встретил Скади в последний раз, когда у него была передышка в памяти. «Спой песню над моей пирамидой, Гримнир, убийца родственников…»

Каждое воспоминание было подобно горсти кокса, брошенной в горнило кузнечного горна; каждое воспоминание, как шуфф раздуваемых мехов. И из этого раскаленного добела пламени, из этой неутолимой ярости Гримнир вылепил кровавую месть. Его единственный глаз сузился; блеск в его глубине стал еще более насыщенным, а костяшки пальцев, сжимавших костяную рукоять длинного сакса, хрустнули.