И такая ненависть захлестнула, что все иное неважно стало, развернулся Руди, чей—то арбалет с пола подхватил. Не так, чтобы хорошо стрелял он, не благородное это оружие, да тут не промажешь! Прицелился государю в спину, аккурат между лопаток, рычаг взвел…

Стрела уже сорвалась, уже летела, когда кто-то крикнул, наперерез кинулся — тут и на Руди внимание обратили. Словно пелена какая с людей спала.

Руди и не сопротивлялся даже, когда его хватали. И не дергался.

А зачем? Он уже мертв, еще пара минут ничего не изменят.

Жаль только, царя убить не получилось. Вот это — жаль…

* * *

Боль заливала все тело, накатывала алыми волнами, разрывала в клочья.

Михайла глаза приоткрыл, застонал.

Рядом Устя опустилась… теперь она над ним склонялась, это ее руки гладили, боль прогоняли. И Михайла улыбнулся ей.

— Устиньюшка, любимая…

По щеке слезинка сбежала, ему на лицо капнула. И вторая.

И ничего лучше этих слез не видел Михайла.

Любимая женщина о нем плачет. И плакать будет… останется он в ее сердце… Михайла руку протянул так медленно, словно к ней гиря была подвешена, слезы с ее щеки вытер.

— Не надо, не плачь, любимая… — выдохнул — и умер.

Откинулась набок голова, потухли зеленые глаза. И даже сейчас невероятно, невыразимо красив был Михайла. А Устя плакала, не скрываясь, над его телом.

Борис ее за плечи обнял.

— Мы его с почестями похороним… он ведь меня от стрелы закрыл. Ненавидел, а закрыл. Ради тебя.

Устя еще сильнее разрыдалась.

— Да. а я… я ему и помочь не смогла бы. С такой раной… это не лечить, это с того света возвращать, из Ирия душу тянуть, такое по силам, только ежели всю себя отдать, все в единый миг выплеснуть. А я… не получится у меня сейчас. И ребенка потеряю, и себя погубить могу.

И еще пуще разрыдалась.