Велигнев?

Мог он и не сразу отозваться. А может, и на него у магистра Родаля что нашлось, откуда ж мне знать?

Божедар? Могли и его тогда убить, а могли и другого кого, не ведаю я точно. Мог он в той черной жизни и не вмешаться просто. Плетью обуха не перешибешь, с дружиной малой с войском целым воевать не станешь, да и кто бы после Федора на трон сел? Смута?

Могло и такое быть.

В этой жизни все иначе, совсем иначе. И я смотрю на Бореньку, который безмятежно спит рядом, и рука его на моем животе лежит, защищает. И внутри меня растет наш ребенок.

А Федора нет. И Любавы. И всей ветки ведьминской тоже, и много кого еще они за собой утянули. А я не жалею.

Кто-то скажет, что я чудовище бесчеловечное, что ж — пусть. А сначала пусть за нелюбимого замуж выйдет, ребенка потеряет, любимого похоронит, в монастырь на десять лет уйдет, смерти своей в глаза посмотрит…

Тогда пусть и осуждают меня всласть. А сейчас…

На все я готова ради своих родных и близких. А права я там или нет…

Пусть матушка-Жива меня судит, когда я пред ней предстану. А до всех остальных мне и дела нет.

И полетело, понеслось время, ровно стрела, из лука выпущенная…

* * *

— Упокой, Господи, душу рабы твоей…

Аксинью в Соборе отпевали, стояли рядом с гробом ее Илья, с рукой на перевязи, Агафья, на клюку опиралась, Устя — муж ее поддерживал. И в лице у царицы ни кровиночки не было.

Бояре глядели, перешептывались.

— Переживает, бедненькая…

— Как бы не скинула, от горя-то…

— Какое тут горе? Не дружили сестры, про то всем известно…

Шепотки по Собору ползали, ровно змеи ядовитые, в кольца свивались, Устя половину слышала, а вторую и слушать не хотела.

Не получилось у нее все ровно и гладко.