Тот вскидывает голову, приподнимается на руках, и я вижу его грудь: она вся изранена и сочится кровью.

– Оуэн, – сипло произносит он, будто не разговаривал уже много дней. Или же его горло изодрано от криков.

Я обхватываю его рукой, стараясь не передергиваться от склизкой теплоты, просачивающейся сквозь рубашку.

Отец опирается на меня. От него остались одни кожа да кости.

Я всхлипываю.

– Отец… отец, мне так жаль.

Из его глаз текут слезы.

– Прости меня, Оуэн.

– Мне стоило быть дома, когда за тобой пришли солдаты, – лепечу я. – Мне стоило сказать тебе, что не нужно отправлять ту телеграмму. Мне стоило…

– Это все не важно, – перебивает он. – Слушай меня внимательно, Оуэн. Ее можно спасти. Ты можешь положить всему этому конец.

– Я позабочусь об Авеле, – клянусь я, думая о Бедвин, которая будет ждать меня за городскими воротами до рассвета. – С нами все будет хорошо.

– Не Авелу, – отец крепче берет меня за руки. – Гвиден.

Во мне вспыхивает злость.

– Лесная ведьма не заслуживает спасения.

– Тебе всего лишь нужно отдать то, что он украл. То, чем она пожертвовала. Тогда ее проклятие разрушится, и все вернется на круги своя.

Страх сдавливает мне горло.

– Какое проклятие? Папа, я не понимаю…

– Вот о чем звезды говорили нам все это время. – Он поднимает руку и касается моего лица. – О том, что он украл, о том, чем она пожертвовала. Обещай, что запомнишь это.

– Папа, я люблю тебя. – Меня душат слезы. – Я выведу тебя отсюда.

Он поглаживает пальцем мою щеку.