31

На секунду всё гаснет. Император и Защитник растворяются в белёсой вспышке. А потом Исток листает картинки — воспоминания Ривена и Рика. И я понимаю: после сделки между братьями не осталось границы.

Их магия теперь звучит в унисон, как дыхание, разделённое на двоих. Я вижу, как Рик растёт, спорит, учится дышать вместе с этой связью. Иногда она помогает. Иногда мучит — когда боль одного эха откликается в груди другого.

Они смеются одинаково и в тот же миг отводят взгляд, когда говорить становится слишком тяжело. И чем дольше смотрю, тем яснее понимаю: никто из них не смог бы стать тем, кем стал, без этой нити, сотканной из жертвы и любви.

Далеко на юге, Рик перетягивает бинтом ладонь — тонкая полоска крови проступает сквозь ткань. Он поднимает редкий меч-артефакт: вокруг лежат поверженные враги. Свет клинка отражается в янтарных глазах тем же холодным блеском, что и во взгляде брата.

В то же мгновение Ривен, словно откликнувшись на невидимую боль, снимает перчатку и машинально растирает запястье, будто вспоминает старую рану

Рик не переносит сладкий фруктовый настой, и в тот же миг Ривен морщится, ставя кубок в сторону.

Император не может уснуть: переворачивается, ищет прохладу. На другом конце Империи Защитник Истока выходит на балкон, глядит на звёзды и шепчет:

— Опять бессонница, братец?

Утром Ривен поднимает меч на тренировке, и в это же мгновение Рик останавливает ручку над бумагой, словно чувствует тяжесть стали.

Да, кажется, теперь я лучше понимаю обоих.

Картинки вдруг гаснут. Но... почему Исток не отпускает?

Вокруг темно и холодно, будто сама тьма дышит мне в лицо. Я пытаюсь зажечь руну, чтобы осветить этот мрак, но магия утекает, и ничего не происходит.

Вздруг мир вспыхивает — слепящий белый свет взрывает мрак, превращая ночь в день. Звучит голос Истока: древний, низкий, говорящий на языке, которого я не должна знать. И всё же я понимаю каждое слово:

— Я привёл тебя в этот мир… и обратно не верну.

— А я и не хочу возвращаться, — шепчу в ответ.

Там всё закончилось слишком давно. Мама умерла. После неё меня удочерила другая семья. Приёмные родители называли это заботой, а в реальности не понимали, что им со мной делать. Я всё время мешала — не так смотрела, не так говорила, не умела быть «правильной дочерью».

Потом жизнь пошла по инерции. Учёба, работа, несколько попыток найти счастье , и всё мимо. Хорошее было, но слишком мало, чтобы держаться за прошлое. И теперь, когда я пытаюсь вспомнить лица из той жизни, они расплываются, как будто их и не было вовсе.