Кортэ поступил именно так – и теперь злился на себя, а еще на гвардейца, Ноттэ и багряных. О, он имел причины для раздражения! Гибель тела, совпавшая с переходом из круга в круг, дала призрачное и весьма условное право выбрать: слиться с ветром на какое-то время – или вернуться сразу? Танец на острове, уже начатый и отчетливый для бестелесного, превратил призрачную возможность в гарантию успеха. А бессмысленная и нелепая жалость к Хосе, обреченному умереть, встретив багряных – она сделала остальное…

– Кортэ, ты идиот, ты слабак и тупица, – рычал нэрриха, стиснув зубы и пьяно шатаясь на скользкой тропе. – Ты мог получить мешок золота и уважение патора, ты мог стать святым при жизни и отомстить везучему сыну заката, превзойдя его. И что? Любуйся прелестями доброты, голый нищий дурак.

Кошель с золотом ухнул в глубину без звука, даже не булькнув. Кортэ проводил его надрывным вздохом – и побрел дальше. Осознание своей глупости было фальшивым, даже злость, если разобраться, происходила прежде всего от усталости. Потому что в тайниках – и не только там – много золота. Знал бы патор, сколько – сдох бы от зависти! А Хосе один, он пока что жив, и оказывается, это куда интереснее пересчета монет – наблюдение за бегающим по берегу восторженным мальчишкой, готовым считать тебя родным и ждать, и лезть в озеро, и рваться изо всех сил навстречу, вспенивая воду…

– Ты точно живой? – испуганно спросил Хосе, вблизи рассмотрев сына тумана… и все же подставляя плечо, не пугаясь перемен.

– Мне бы хоть сухарь съесть, – пожаловался Кортэ. – А лучше селедочку. Морскую, в таком рассольчике, чтобы покрепче. И вина яблочного – ну, сидра. Рапиру забери. Тяжеленная, вот дрянь…

Жалуясь и перечисляя блюда несбывшегося завтрака, Кортэ вполз на берег и растянулся ничком, отдыхая. Дождался, пока сердце отвыкнет спешить, вспомнит: оно досталось нэрриха, существу чрезвычайно выносливому… Отдышавшись и придя в себя, Кортэ еще немного полежал, уже молча, перевернувшись на спину и глядя в небо. Зрелище вызывало тревогу, растущую так же стремительно, как штормовая, немыслимая в долине, туча.

Тьма небесная заходила от гор – вроде сразу со всех сторон! – и накрывала, пожирала спокойный день. Безветрие ощущалось вязко-зловещим, как обманный покой натянутой тетивы, и фальшивым, как улыбка отравителя.

– Ноттэ давно ушел? Знаешь, куда?

– Там площадка в скалах, развалины и ручей, а еще…

– Пошли. Быстро, что замер? Плечо подставляй, неженка. Бегом! Молчи, тебе дорогу показывать надо, а вдобавок тащить меня.

Хосе прикусил губу и старательно исполнил все указания, не думая обижаться на грубоватую их форму. Нэрриха хромал и шипел, снова злясь на свое бессилие, на сводящую ноги судорогу, на крупность своего тела, тщедушность гвардейца и сложность тропы.