– Мир свихнулся, – шепотом предположил Оллэ, снова переводя взгляд с лица на лицо.

– Мне нет дела до пустяков, – отмахнулся Абу и сел на край мехового плаща, расстеленного для нэрриха поверх охапки сена. – Я прислан её величеством лечить нелюдя. Изабелла, если уж быть точным, предложила проследить за благополучием своей драгоценной охранницы. Аше, добавлю, с самого рассвета благополучна, но огорчена нездоровьем сына ветра, и вот я здесь. Весь день прошел в трудах, уж таков мой кроткий нрав. Я ведь, – Абу покосился на служителя, гладящего нож при поясе, – несравненный лекарь. Меня учил сам Оллэ, рука у него тяжелая, терпение порою подводило сего почтенного старца, и он принимался вышибать ложные знания из повинных голов.

– Лучше бы вышибал ересь, – буркнул служитель.

Оллэ сел, ощущая себя почти здоровым, приятно отдохнувшим и довольным обществом. Он охотно принял пиалу, до краев полную горячим настоем трав, истекающую тонкими струйками ароматного пара. Выпил до дна, вслушиваясь в оттенки вкуса и не без гордости отмечая: любимый ученик по своему обыкновению усвоил данное ему знание сполна, затем усердно добыл по крохам и проверил сокрытое, слишком опасное для передачи людям. Абу прочел мысли где-то в ничтожных складочках уголков век – и заулыбался, от всей души радуясь невысказанной вслух оценке своих трудов.

Пар еще трепетал последними слабыми пушинками в волосах и на ресницах, запах еще щекотал ноздри, жар обдавал горло – а чудо обретения полноты восприятия мира уже вершилось. Нэрриха Оллэ снова слышал ветры, избыв утомление. Первым явился родной западный, тронул полог шатра и умчался. Следом расправили крылья иные, делая долину до самых городских стен объемной, живой, насыщенной сведениями, движениями, голосами, дыханием.

– Не понимаю, как Энрике переживет новость о своем колдовском даре, – удивился Оллэ.

– Он спит, – сообщил Абу то, что Оллэ знал и так, но южанин для верности указал рукой направление, позволяя точнее отследить дыхание. – Накормил жену отвратительной кашей собственного изготовления, она все съела. Святая, что тут сказать? Даже я признаю очевидное, радую покладистостью Иларио.

– В колдуна Аше вцепилась клещом, – продолжил Иларио, принимая пустую пиалу и ставя в сторонку. – Но как моя личная башня рассудка не рухнула, придавленная камнепадом невозможного: ведь колдун-то не Энрике, а наша ходячая цельнокованая булава – Лало…

Оллэ помолчал, привыкая к новостям и понимая, что «булава» – вежливая замена слова дубина, точно определяющего гибкость ума Лало. Хотя – кто знает, что полезно колдуну? Гибкий ум не поможет войти в круг, где все человеку чуждо и даже враждебно. А вот сердце – оно, пожалуй, у Лало самое что ни есть годное, большое и горячее.