И помни: иногда нужно просто закрыть глаза.

Закрыть глаза. Я разучилась жмуриться в тот самый день, когда отнесла Облако на съедение дому. А сейчас вижу Ворона насквозь.

Ступеньки прогнили, пап. Ступенек к звездам нет. Есть разве что в преисподнюю.

В моих венах пульсируют две жизни сразу – моя и папы.

А мама, моя странная мама, училась в музыкальной школе, работала в городском оркестре и писала песни. Не расставалась со скрипкой ни на миг. Когда мне было пять, я заглянула к ней в комнату, чтобы убедиться: она не спит с инструментом в обнимку.

Мама не играла на скрипке. Она на ней колдовала. Мне нравилось, зрителям – тоже. Маме хорошо платили. Однажды она призналась, что может писать песни, только когда ей больно. И тогда я ее ущипнула и сказала: «Пиши».

Папа не догадывался. Мама всю жизнь питалась страданиями, и это делало ее счастливой. Конечно, она опомнилась, когда мне стукнуло десять. Мы отстроили Ворона и поселились в нем, чтобы я познакомилась с папой.

«Поздно», – вздыхала мама.

Я считала, что поздно – это когда ты лежишь в гробу, а она – когда написана сотая песня. Итог: музыка и две зубные щетки вместо трех.

Иногда дома меня звали. Иногда – нет. Мама радовалась, что я почти не дружу с ними, и не развивала мой дар.

А я… я ненавидела скрипку и Тартини, когда они заглушали голос Ворона.

Я откладываю дневник. Папа писал пронзительно и точно, потому что прожил свой сюжет – в прямом смысле слова. Настала моя очередь.

Сегодня важный день – меня ждет книга. Я закончу ее честно. Мой главный козырь – достоверность. Все произойдет на самом деле. Мы с Ди поменяемся ролями.

Не успеваю я подняться, как женщина по имени Достоверность проскальзывает ко мне в номер. Волосы мокрые, на щеках – румянец, по шее текут капельки. Она только из душа.

– Нашла записи? Я бы подарила тебе их, но позже…

– Когда?

– Когда ты пришла бы ко мне с ножом.

Я защелкиваю дверной замок. Ди пялится на него, как на портал, ведущий туда, где меня нет.

– А я и пришла.