– Да, я понимаю, как обидела тебя. Прости.
Я сажаю ее к себе на колени. Она сперва сопротивляется, пытается вырваться, потом все же поворачивается ко мне.
И мне вдруг становится страшно, потому что в запахе Энни я больше не чувствую аромата лесной свежести и земли; от нее пахнет какой-то гнилью. Мы с ней сидим и чего-то ждем, но чего? Мне кажется, я утратила нить времен. Чего же мы все-таки ждем? Чтобы они вернулись, но уже не только с факелами, а с оружием? Чтобы магистрат арестовал нас и отправил в ассизы? Чтобы мы томились в тюрьме, пока нас не повесят?
Мне бы только Энни спасти! Этого было бы уже достаточно. Она ведь еще совсем маленькая. Неужели они не поймут, что это невинный ребенок? Конечно же, поймут.
Я несу ее к двери и выхожу с ней за порог; уже опять наступила ночь, и что-то вокруг можно разглядеть только благодаря лунному свету.
– Что ты собираешься делать? – спрашивает Энни.
– Хочу тебя осмотреть.
Она пытается вырваться из моих рук и сопротивляется так яростно, что я усиливаю хватку.
– Не надо! – сердится она. – Не хочу! Оставь меня в покое! Отпусти!
– Энни, перестань. Не глупи. Мы с тобой всегда так делали. Дай-ка я быстренько посмотрю.
– Нет! – кричит она и начинает рыдать. – Не хочу, чтоб ты это видела!
Я отпускаю ее, но она не уходит. Стоит, закрыв лицо руками, и слезы так и текут у нее сквозь пальцы.
Тот ужас снова меня охватывает. Я даже говорить толком не могу. Взяв себя в руки, я присаживаюсь на корточки, и наши лица оказываются на одном уровне. Я ласково убираю ее мокрые пальчики, заглядываю ей в глаза и прошу:
– Покажи мне сама.
И она, заливаясь слезами, закатывает рукав. На внутренней части ее руки чуть повыше запястья я отчетливо вижу проклятую отметину. Это плоское темное пятнышко не больше хлебной крошки.
Но и этого достаточно, чтобы обвинить ее во всех грехах, если, конечно, магистрат вздумает ее осматривать.
– Это ведь
Я улыбаюсь и заставляю себя спокойно, даже чересчур спокойно сказать:
– Ах, это? Нет, это не