На перекрестке, рядом с лошадиными скелетами, танцевали черти, в смазных красных сапожках, предлагали за душу белую краюшку.

Люди бросали избы, шли христарадничать по городам. Собак, кошек, крыс съели. Барин укатил в Петербург, предоставив крестьян их судьбе, усадьба стояла заколоченная. В начале второго голодного года отчаянные головы разломали замки на амбарах, воспаленное воображение подсказало: там жито спрятано, но спрятаны в амбарах были только пустые бочки из-под вина.

Засуха вместе с хворью расползлась по соседним уездам. По мертвым, выжженным полям ночами ходила старуха с волчьей харей вместо лица. Черная кровь капала с вытянутых вперед ладоней, прожигая землю, – так глубоко, что из дыр слышались крики пытаемых в аду грешников. Заметит зеленый колосок, плюнет, и нет колоска, одна язва, от жара шипящая, остаётся. Волк в огненной шкуре за ней по пятам бегал, от его воя шевелилось в утробах сожранное с голодухи стерво.

«Хлеба!» – разбивали лбы крестьяне у икон с изможденными ликами.

«Хлеба!» – стенали мертвецы в простывших избах, грязными тощими руками соскребая сальную сажу со стен, пережевывая землю.

«Хлеба», – стлался по земле стон, но даже соломы на крышах не осталось.

Старики шептались, что от волчонка вся беда, от нечистого Акулина понесла, Сеньку Старухе отдала, чтоб народ извести. Украдкой поглядывая на образа, шамкая беззубыми, слюнявыми ртами, повторяли: измельчал народ, не найдется среди мужиков забитых того, кто нож в руки взял бы и…

* * *

Акулина из дому лишний раз не выходила, все у печки с уродцем тетешкалась. Избу ее односельчане по широкой дуге обходили, а кому мимо идти доведется, перекрестится, плюнет и пращуров призовет. Старуха Голод не скреблась в ее дверь, тряся пустой миской. Степан уходил с утра, а к вечеру возвращался с мешком снеди, в котором всегда находился и гостинец для мальца, и обрезки мясные для Жучки. Когда собачонку со двора утащить хотела оборванная ребятня, Степан их избил чуть не до смерти. Где брал? Где воровал? Отмалчивался. Ссутулился, осунулся весь, волосы в один год поседели. На жену не смотрел, с сыном играл с притворной радостью. Ребенка он своим назвал, сам и в церковь отнес. Попу чуть по толстой лоснящейся роже не дал, когда тот окрестить младенца отказался, так и стоял с сжатым кулаком, пока обряд не закончился. Из деревяшек животных ему вырезал. Медведей, лошадок, но чаще – волков. Искусно вырезал, как живые выходили. Акулина то и дело на них натыкалась, избу убирая. У всех глаза красные, любопытные, на нее смотрят. А Степан все будто с кем-то разговаривает, нет никого в избе, а он сидит, посмеивается, бормочет. Волки ему подмигивают, пасти липовые скалят.