Акулина замерла – померещилось, что к ней идет вовсе не человек, а ее пшеничный «волк», соломою перевязанный, огненный, кровавый. Крадется. С клыков – длинных, страшных – падает на землю вязкая густая слюна. Она потерла саднящий подслеповатый глаз, стараясь стереть мешавшую видеть пелену.

Вроде стало лучше. Не «волк» – сгорбленная старуха, принюхивалась длинным носом, пробуя ночь на запах. Протягивала во тьму скрюченную руку, шарила ей по воздуху, стараясь что-то нащупать, поймать. Учуяла. Движения стали быстрыми, резкими. Седые растрепанные космы стлались по земле, цепляясь за срезанные колосья. Черная рубаха, словно рудою намоченная, плотно обтягивала выпирающие кости. Лицо скрывала изъеденная гнилью волчья личина из свалянной шерсти. Вместо глаз – черные дыры. Шла старуха уверенно, вытянув вперед длинные худые руки. Акулина глубоко вдохнула воздух, ледяной, как лютой зимой. С морщинистых раскрытых ладоней на нее смотрели мертвые, затянутые катарактными пленками глаза; посередине, вместо зрачков, – ржавые шляпки гвоздей. Оборванные сосуды и нервы вздрагивали, когда старуха цеплялась за воздух, стараясь не упасть. На землю падали черные капли, и почва кричала, когда ее прожигала ядовитая кровь.

Старуха протянула руки к Акулине, мертвые глаза отразили избитую женщину в разорванной одежде. Рубаха задрана так высоко, что видно срамное место. По ногам размазаны кровь и грязь.

– Ложись. – Голос был сухим и мертвым.

Акулина боялась поднять руку, чтобы перекреститься, лишь попыталась нащупать нательный крестик, но его не было. Не посмев ослушаться, откинулась на спину.

Бабка низко склонилась над ней, Акулина почувствовала на коже ее дыхание, ледяное и огненное, хрипами вырывавшееся из-под личины. Карга провела кончиками пальцев по ее покрытому кровоподтеками животу и боль, терзавшая нутро, унялась. Ушибы, переломы и ссадины больше не ныли. От ужаса женщина вжалась в землю, умоляя ее расступиться.

Старуха отползла от нее, криво, слепо, заваливаясь на один бок, туда, где валялся принесенный Акулиной «волк». Взяла его, перебирая костлявыми пальцами с черными ногтями жесткие золотисто-багровые колосья, горевшие в ночной саже живым ярким светом; из-под когтей падали на землю слепящие искры. Колосья темнели, остывая. Уже не солому перебирали пальцы, а мягкую темно-серую шерсть огромного волка с глазами, адским пламенем горящими. Личина сползала с лица старухи, войлок кусками падал на землю, обнажая белые кости, лоскуты сухой истлевшей кожи и бездонную тьму в глазницах.

«Хлеба», – проскрипели мертвецы в забытых скудельницах, пробужденные жестоким голодом.