Когда совсем невмоготу становилось, Акулина собирала в тряпицу хлеба, пшена, репы, что в доме еще съестного находилось, – и к Сенькиной матери, Дарье, шла украдкой, задворками. Та совсем от горя плохая стала, почернела, почти и не вставала.

Тем днем на погосте дьячок нашел у деревянного покосившегося креста Сенькину голову, а тела так и не сыскали.

Дарья расспрашивала о ночи после жатвы, но Акулина отвечала, что не помнит. И тогда Дарья в десятый, в сотый раз рассказывала, как ее девкой разбойники утащили, неделю по лесам таскали, пока всю красоту с нее, как щетину со свиньи, к забою подготавливаемой, не содрали. Как после бросили у дороги, а через девять месяцев Сенька родился.

* * *

Подошла пора сеять яровые. Амбары стояли пустые. Помещика, вернувшегося наконец в усадьбу, окружили мужики. Переминались с одной босой ноги на другую, смотрели на гладенького, прилизанного барина запавшими голодными глазами. Почесывали немытые тела под заскорузлыми рубахами и гудели, что не будет толку от посева: все огнем старуха пожжет, сначала истребить ее надо. Барин плюнул в сердцах, велел собрать урожай, чего бы это ни стоило.

* * *

Григорий вернулся с промысла глубокой ночью, пнул тощего, остервенелого пса, неведомо как уцелевшего. Дворняга учуяла из холщового, залатанного мешка съестное, выползла из укрытия. Съестного всего-то и было, что пара сухих соленых рыбок, украденных у зазевавшейся торговки, полфунта гороха и луковка. Самое ценное – гроши, что зашиты в ладанке на груди.

Село стояло, плотно укрытое тьмой. Ветер доносил из лесу и с полей запахи пробуждавшейся земли. Григорий вернулся, надеясь на посевную, зиму он бродил по городам, промышляя где воровством, где ремеслом. Возвращался домой изредка, передать раздобытые крохи жене и двум оставшимся в живых детям. Троих схоронили уже. Когда он уходил, меньшая всё животом маялась, лежала, закутавшись в тряпье на лавке. Он бы семью с собою взял: бабам и детям подают охотнее, – да одежонки и обувки ни у Марьи, ни у деток не было.

Сердце наполнялось радостью и тревогой, тишина в селе стояла как на кладбище. Есть ли кто живой? Или одни мертвецы по нетопленным избам лежат? К дому подходил медленно, с опаской, потоптался на пороге, перед тем как дверь открыть, а как открыл, так назад и отпрянул. Вонь шибанула в ноздри, казалось, привыкнуть за два голодных года пора, а не получалось. Из дверного проема, затянутого чернотой, тянуло смертью.

Григорий опустил на землю мешок, снял с головы шапку, руки тряслись и отказывались слушаться. Надо войти, посмотреть, но ноги точно в землю вросли, корни дубовые, крепкие из тверди высунулись и опутали – не ступить. Он оглянулся по сторонам, может, прохожий какой. Ни души. Только пес подкрался и вцепился в брошенный мешок.