И словно этого было мало, город накрыла волна небывалой жары. От зноя изнемогала не только Венеция, но и весь Апеннинский полуостров. Каждый день местная газета «Газеттино», как и национальные «Коррьере делла сера» и «Стампа», публиковала сводки метеослужбы, сообщавшие температурные диапазоны во всех крупных городах Италии, включая Бенгази, входивший тогда в Итальянскую империю. Бенгази всегда держал первое место по максимальному показателю в сорок градусов Цельсия; другие города – Рим, Милан, Неаполь, Флоренция и Болонья – всегда превосходили Венецию по максимальному показателю, зато Венеция, где температура не поднималась выше тридцати пяти, неизменно удерживала самую высокую отметку минимальной температуры, никогда не опускавшейся ниже двадцати шести. Мелководная, прогретая солнцем лагуна, не знавшая прохлады, обнимала город, словно вечно теплая грелка. Иногда можно было наблюдать, как английские или американские туристы, сидя за столиком кафе с карандашом в руке, увлеченно делают вычисления, переводя Цельсия в Фаренгейта.

– Девяносто четыре сегодня, – безрадостно сообщал кто-то из них. – На градус ниже, чем вчера, но влажность выше – восемьдесят девять процентов, всего на два градуса ниже, чем в Нью-Йорке.

Ночи казались еще жарче дней. После полудня северный ветер (борино) сменялся южным (сирокко), и к шести часам – единственное выносимое время дня – набирал силу. Люди в кафе вздыхали с облегчением и предсказывали друг другу прохладную ночь, но к восьми вечера бриз стихал, и прогретые тротуары вместе с парными каналами выдавали весь накопленный за день запас жары. Чуть позже из-за острова Сан-Джорджо-Маджоре показывался пламенеющий лунный гребень, и над крышами медленно всходила огромная луна, кроваво-красная и разбухшая, словно тоже искусанная комарами. Луну обрамляли, а иногда и пересекали облака цвета индиго с розовыми краями, как на картинах Тинторетто – облака, внушавшие надежду на скорую бурю, – но они не предвещали ничего, кроме жары, и луна поднималась все выше под темный безоблачный купол неба, избавляясь по пути от румянца, и ее медный оттенок сменялся янтарным и чисто-белым, с голубоватыми тенями, обозначавшими восковой череп.

Глядя на луну с террасы отеля, под которой мягко шелестели волны Гранд-канала, мистер Генри Элкингтон ждал к ужину жену и дочь, которые вечно опаздывали, несмотря на сколь угодно поздний час. Ему нравилось думать, что терраса – самое прохладное из всех возможных мест, насколько могло быть прохладно в Венеции, и все же он чувствовал, как на лбу выступает пот, и видел бисеринки влаги на тыльной стороне рук. Капли пота то и дела стекали у него по груди, а также по спине – пусть он этого и не чувствовал, но, стоило ему откинуться на мягкую спинку кресла, как его белая льняная куртка липла к коже. Он подумал, что у него на спине наверняка образовалась неприглядная темная ложбина, которую нужно будет отстирывать, но, разменяв шестой десяток, не волновался об этом так, как волновался бы лет двадцать назад. Его больше беспокоил общий дискомфорт от жары и необходимость постоянно отгонять комаров. Они беспрерывно слетались на свет настольной лампы под красным абажуром, словно на маяк, и жалили его со всех сторон. Он мог хоть как-то защитить лицо и голову, а также руки, размахивая ими как ненормальный, но лодыжки и голени, излюбленная комариная пожива, оставались беззащитными. И его разум, утомленный бессонными ночами, убеждал чувство самосохранения прекратить сопротивление и предпочесть политику попустительства, дав этим малявкам вдоволь порезвиться.