Здесь должен был сидеть Эдгар Аллан По. Как грезил бы он, какие многоцветные легенды витали бы вокруг него на своих легких крыльях! Он выковал бы в медных словах новую Альгамбру, и она на многие века пережила бы высокие башни Насридов.

Здесь, возможно, иные яды ввергли бы его в хаос творения – и выпивка уже ему не потребовалось бы. Но он задыхался там, в Новой Англии, где его несчастный поэтический дух был зажат в стенах грубого быта. А вот Вашингтону Ирвингу, этому типичнейшему из англоговорящих моралистов, довелось гулять при здешней волшебной луне. «Альгамбра», написанная им, стала всемирно известной. Каждый день доводится видеть иностранцев, что расхаживают тут, держа в одной руке путеводитель, а в другой – его книжицу. Да, есть в ней своя красота, отрицать глупо – но разве выкована она из духа Ирвинга? Душа мертвого римского города просто высказалась через него – он не был поэтом, а всего лишь мелким буржуазным писакой. Эту красоту создал не он, а сама Альгамбра – вопреки ему…

Пылкая тоска По не знала ничего из всего этого. Чтобы выделиться, чтобы пробудить в себе хаос, возвышавший его из всех окружавших его десятков ценностей, ему оставалось лишь одно средство. Помимо совсем незначительных предложений, которые вряд ли могли вдохновлять, этот несчастный поэт только раз в жизни получил поцелуй музы извне: через свою прекрасную любимую жену Вирджинию Клемм. Пусть моралист зовет это опьянение святым, божественным, пусть он ругает поэта за другое вдохновение, полученное от спирта и опиума, ибо то вдохновение нечестивое и чертовское: пускай! Художественные ценности, народившиеся благодаря ему, не менее великолепны.

Но для По божественный хаос был едва ли менее мучителен, чем дьявольский! Ад должен был стать для него тем, что было раем для других, – горячо любимый, блаженный ад, чье пламя, однако, опаляло ничуть не слабее. Вирджиния – прообраз Мореллы и Лигеи, Береники и Линор, – была обречена на смерть еще до того, как протянула руку поэту. И По знал, что под ярким румянцем на ее щеках скрывается чахотка, что в ее глазах неизлечимая болезнь. Вечерами, лаская любимые локоны, он думал: «Ей осталось прожить еще столько-то дней», а по утрам говорил себе: «Еще на день меньше». Его губы целовала умирающая. Прекрасная головка покойницы лежала у него на плече по ночам. Когда он просыпался от стонов и хрипов ее умирающих легких, белые покрывала казались ему саваном, а холодная влага на ее лбу – смертным потом. Смерть, растянутая на годы, зримая медленная смерть возлюбленной – таким было единственное «счастье» самого несчастного из всех поэтов. Прекрасная обреченная супруга будила в нем чувства, но то были страх, немая сдержанная боль, отчаяние под маской улыбки. Прочитайте прекрасные истории, порожденные в его душе Вирджинией, и почувствуете отголосок того, в каких невысказанных муках родились они.