Дальше было много голосов, и звона бокалов, и музыки, и задорного Анютиного смеха. Мари сидела на полу в своей комнате, прижавшись спиной и затылком к двери, вслушиваясь в эти полные жизни и радости звуки, пытаясь услышать один единственный голос. Иногда ей это удавалось. Иногда ей казалось, что она слышит даже тихий смех Гордея Петровича между сухим пощелкиванием бильярдных шаров. Отец был большим любителем бильярда и считал себя весьма умелым игроком. Порой Мари слышала медовый голос маменьки и торопливые шаги сбивающейся с ног прислуги. Дверь Мари не была заперта на ключ, можно было в любой момент выйти к гостям. Маменька не сказала бы ни слова. Ни жестом, ни взглядом не дала бы понять, что раздосадована. Но потом…

Потом Мари ждали бы бесконечные дни тягостно-осуждающего молчания. Лед в маменькиных глазах и в сердце не смогли бы растопить ни отец, ни Анюта. Такое уже бывало. Мари на всю жизнь запомнила то мучительное чувство собственной ненужности, когда мама отказывалась разговаривать с ней, в чем-то провинившейся двенадцатилетней девочкой. Тогда ее спасла нянюшка. Нянюшка была единственным человеком, которого маменька не просто слушалась, но, кажется, и побаивалась. Нянюшка тогда взяла маленькую, слегшую от переживаний Мари под свое крыло. Что она сделала, какие уговоры использовала, Мари так и не узнала, но хорошо запомнила то волшебное мартовское утро, когда маменька вошла в ее спальню, распахнула плотно занавешенные шторы, впуская внутрь робкие солнечные лучи, и как ни в чем не бывало сказала: