Пожалуй, дядюшка понимал Серафима даже лучше, чем тётушка. Вдвоём они ходили на болото, когда им обоим становилось невмоготу. Марь даровала им новую жизнь, но не отпускала, тянула назад, то в трясину, то на торфяники. Только на болоте Серафим чувствовал себя по-настоящему живым. Только там окружающий мир делался чуть ярче, чуть объёмнее.

Серафим никогда не спрашивал у дядюшки о его чувствах. Не было в этом нужды, потому что дядюшка явно чувствовал то же самое. Марь не забрала у него душу, но что-то всё-таки оставила себе на память. Серафиму иногда казалось, что дядюшка тоскует по безвозвратно потерянному времени.

Их объединяло и ещё кое-что. Они оба были изгоями, людьми без документов, внятного прошлого и ясного будущего. Дядюшка сторонился людей. Собственно, о самом его существовании знали лишь единицы. Но даже они не подозревали, кто он на самом деле.

Правду знала лишь Катюша, выросшая из маленькой ясноглазой девочки в красивую девушку. Она знала и про собственного деда, и про Серафима. Ей никто ничего не рассказывал, но кровь – не водица. Или наоборот водица? Тёмная болотная водица, нашёптывавшая своим девочкам тайны, показывавшая сны и дарившая удивительные силы? Пожалуй, так оно и было, потому что появлению Серафима Катюша не удивилась. Она, как и тётушка, обняла его, прижалась щекой к его впалой груди, чтобы проверить, бьётся ли его сердце. Сердце билось, и Катюше этого было достаточно. А Серафиму было достаточно того, что не придётся вычёркивать её из короткого списка «своих» людей. «Своих» у него было всего четверо: тётушка Марфа, дядюшка Гордей, Катюша и Феликс.