— Ты вот мне скажи, Лексей. Ты пограмотней меня-то… Стажу у меня пятнадцать лет. Я машину, можно сказать, до последнего винта чувствую. А стал наниматься в автобазу, не машину мне дали, а чистый гроб. Лишь бы с рук спихнуть… Ладно, думаю, поработаю сколько-то… Я ее всю раскидал. Да ты же видал: с месяц я с ней валандался. Поршня заменил, клапана заменил. Ходовую скрозь пришлось перебрать. Ездить стал, план давать не хуже других… Осенью самосвалы новые получили. Тому дали, другому дали, а мне — хрен… Из энтих машин три уже разбить успели, а я все на старой… Нынче я с ней в буран угодил, думал, не доеду: порожнем и то рама трещит. Давно бы ее на металлолом изрезать. Неужто начальство не видит: я на ремонте больше стою, чем ездию. Хоть бы уж с капитального дали… У меня, чай, семья, пить-есть хотят. Я еще за квартиру не расплатился. Вот и рассуди… — С такого разговору Антон уже и не заметил, как еще по полстакана выпили.

Багровый от хмеля, Гаврюшин головой подался к Антону и локтем было красный коробок смел. Покосился на него, сунул в карман, снова уставился в Антона:

— Эх, Антон, Антон… В автобазе полтыщи шоферов, и разбитая машина не у тебя одного. Разве всем напасешься новых? Поэтому на новые сажают «старичков» или тех, кто на виду. Понял?.. А ты? Тебя же не видно и не слышно в гараже. Ты ни с кем даже поллитры не раздавил с получки. Так? Так. А на собрания ты ходишь?.. А-а-а. А нужно бывать, нет-нет да критики подпустить иногда. Начальство это любит, если работяга так, слегка, без перегиба, проедется… А на приеме ты был у начальника?.. Ну вот, видал… Ты что же, хочешь, чтобы тебе новую машину на блюдечке поднесли? Нет, брат, этого ты не дождешься… Ну, ничего. Не падай духом! Что-нибудь сообразим… Гаврюшин, брат, малый не промах… Ты его держись. Ха-ха… — Правый глаз у Гаврюшина лихо мигнул. — Давай… за новорожденного…

Но от слов Гаврюшина легче Антону не стало. Наоборот: навалилась на сердце, на голову мутная тоска и хотелось пить и напиться…

На прощанье хлопнул и еще «посошок»…

Оделись, пошли… На улице Антон всё жал руку Гаврюшину своей негнущейся, жесткой ладонью, благодарности бормотал и, как только остался один, побрел домой, совсем уже пьяный.

V

С порога, мучимый охотой добавить, заорал в темноту:

— Варька-а!

Из потемок наплыло на Антона бледное лицо:

— А-а. Никак пьяный!

Вспыхнул свет в передней.

Жалкие глаза жены озлили Антона:

— Молчи, дура!.. Сбегай-ка лучше-ка… — Скинул на пол валенки, полушубок.

— Куды сбегать-то?

— В магазин, дура! Похмелиться. — Коридор в глазах Антона пошатывало.